тем не менее, очень опасный и скользкий,
— Допустим, не будет никаких приказаний. Вам предложат поручение. Как посмотрит на это ваша совесть?
Знакомые слова, Атабаев вспомнил ночные разговоры в школьной спальне: «Где тут совесть? Где справедливость?» Ему все стало ясно. Конечно, директор ведет этот нудный разговор не из пустой любознательности, Теперь понятно, зачем его сюда пригласили. Надо обдумывать каждое слово.
— Что же им скажет ваша совесть? — повторил Василий Васильевич.
С детства Атабаев не привык врать, хотя и не забыл затрещин, которыми расплачивался за правду. И сейчас он не смог кривить душой, прекрасно сознавая, что следовало бы поступиться искренностью.
— Я не смогу принести пользы, если пойду против совести, — сказал он.
— Вам кажется, что…
— Уездное управление стало местом, где продают и покупают совесть! — выпалил Кайгысыз.
Директор попытался смягчить этот ответ:
— Может, вы по молодости перехватываете? Подумайте лучше!
Но Атабаев оттолкнул протянутую руку.
— Даже если меня повесят, я буду говорить правду, Я же не на улице, не на базаре! Я говорю с вами и, по-моему, вы хотели от меня правды и только правды!
Директор положил на стол перо.
— Спасибо за искренний ответ!
Видно, его захватил юношеский порыв воспитанника, но ненадолго. Он понуро опустил голову и тихо сказал:
— Я не могу утверждать, что на государственной службе нет подлецов, но не все же одинаковы. Нельзя всех ставить на одну доску.
Странно, что он не рассердился, не ударил кулаком по столу. Он. никогда так не делал, но ведь никто и не говорил при нем так, как Атабаев. В голосе — умоляющие нотки. Разве поймешь этих людей? Может хитрит, а может в глубине души согласен с Кайгысызом? Конечно, не все чиновники одинаковы. Поди пойми, бьется ли у этого русского в груди жаркое сердце, есть ли у него настоящая совесть? Как у поэта Некрасова… А всё-таки лучше верить людям.
— Если хотите выслушать, я могу рассказать то, что мучает меня, о чем часто думаю.
— С удовольствием послушаю.
— Раньше туркмены были скотоводами и земледельцами. Жили по-разному. Как говорится: «Кто держит мед, тот и пальцы облизывает». Кочевые племена жили получше. А теперь всем плохо. Как у русских при крепостном праве. Два-три ловкача становятся хозяевами села. Крестьяне — рабы, никто не смеет сказать «кышш!» даже курице мироеда. Звание арчина или старшины уже не выборное, а продажное. Не сердитесь, но ведь все знают, что справедливость запрятана на дно сундука в уездном управлении, а совесть продается с торгов.
Василий Васильевич молча кивал головой, слушая Атабаева, сивая борода совсем растрепалась в его беспокойных пальцах.
— Что ж, начистоту, так начистоту, — сказал молодому туркмену русский опальный учитель. — Если о ваших мыслях узнает полиция, поверьте, не только вас, но и меня никто не увидит в Теджене. Когда я думаю о крестьянской доле — все едино в моей Тамбовщине или у вас, в долине Мене, — душа болит… Болит, дружок мой!.. Но если бы я стал делиться этой болью с другими, давно бы укатил по этапу в Сибирь! А вы неосторожны! Рассуждаете в спальне по ночам с богатыми — из байских семей, а эхо ваших слов отдается в полиции. Жандармы потребовали! чтоб я прощупал вас. Понятно? Пока мне еще верят. Я сумею вас выручить. Но больше — никаких разговоров! Помните, как сказал поэт: «Ты царь — живи один». Вот так-то…
Василий Васильевич забарабанил подвижными тонкими пальцами по краю стола, отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Кайгысыз подошел к нему.
— Я буду благодарен вам на всю жизнь, — сказал он. — Но что же всё-таки будет со мной после школы?
— А чего бы вы хотели?
— Поступить в учительскую семинарию.
— Правильно решили! С вашими мыслями надо идти в учителя. Воспитаете сотни благородных людей. Может быть сотни героев… Попасть в семинарию трудно, но я помогу вам.
Атабаев готов был обнять этого хмурого старика, но постеснялся, неловко поклонился и пошел к двери.
