Забредя в базарную чайхану, Атабаевы разговорились с купцом из Асхабада и узнали, что в далеком Се-рахском приставстве начались крестьянские волнения, что туркмены вышли из повиновения аульных старшин, самовольно захватывают воду из байских арыков и отказываются платить налоги.
— Значит, это возможно даже у нас… — задумчиво сказал Мухаммедкули, когда они вышли из чайханы.
— А что ж ты думаешь, — ответил Кайгысыз, — узбеки говорят: «Близок путь — пройдешь и остановишься. Путь далек — все идешь и идешь вперед».
— Они и по-другому говорят: «Глиняный кувшин не день ото дня ломается, а сразу разбивается».
— Ты хочешь сказать, что царский престол — из глины?
— Разве в это трудно поверить? — пожал плечами Мухаммедкули. — Не сегодня, так завтра… Давай поклянемся, что где бы мы ни были, вместе или врозь, — будем жить не для себя, а для людей, для народа. Нас так мало среди туркмен… Таких, кто думает, кто может хоть что-то объяснить.
— Клянусь! — торжественно сказал Кайгысыз.
Он вдруг подумал, что клянется не в первый раз. Обещания, данные когда-то Нобат-ага и тедженскому старому балагуру, тоже были клятвами.
Они вошли в Константиновский сквер, присели на скамейку под тополями.
— Мы — как Герцен и Огарев, — вдруг сказал Мухаммедкули.
— Только бы разобраться: кто Герцен, а кто Огарев, — засмеялся Кайгысыз.
— В самом деле — не поймешь.
— Значит, не похожи? — задорно спросил Кайгысыз.
— Э, брат, важно стараться, а там, глядишь, и приблизимся.
Как ни редки, как ни далеки были зарницы грозы, прошумевшей в России, юношеский жар изливался и звал к действиям. И Кайгысыз свободно ораторствовал в стенах семинарии, считая революцию горным потоком, который нельзя остановить, а свержение белого царя— делом решенным. Не ясно было лишь, сколько ему осталось сидеть на троне: дни или недели? Откровенность эта не послужила ему на пользу. Но об этом он узнал позже.
Два лета подряд они уезжали на каникулы в Нохур, откуда был родом Мухаммедкули. Кайгысызу некуда было ехать, друг звал его к своим родным, обещал вместе с гостеприимным кровом подарить ему всю красоту горного края, все прелести Копет-Дага.
И в самом деле, благодатны земли Нохура! Горные ущелья! Громадные чинары, сквозь их густую листву не пробивается солнце. На зеленых лугах все лето, не выгорая, пламенеют маки, пасутся овцы и ягнята… По склонам гор мчатся могучие архары с крутыми в два витка рогами… Хорошо бродить с чабанами по выпасам, хорошо уходить в горы на охоту.
Но как ни влюбляешься в летние дали Копет-Дага, как ни заглядываешься в глаза нохурских красавиц, — а жизнь народа на каждом шагу отрезвляет и заставляет сжимать кулаки: бесправие, произвол, унижение в этом горном краю такие же, как и в долине Мене.
Пока друзья отдыхали в Нохуре, был такой случай: тамошний пристав подговорил молодую красивую женщину написать прошение о разводе. Короткое прошение, ясная причина — «мой муж не мужчина». Этим сейчас же, с ведома пристава, воспользовался сельский арчин: он запер женщину у себя в доме, силой принудил ее к сожительству, сделал ее наложницей, да еще и издевался над ней. А сам, старый козел, нисколько не лучше мужа.
Нохурцы негодовали, собрали сход — все без толку. Тогда студенты Атабаевы послали письменную жалобу от имени народа начальнику Асхабадского уезда. Дело поступило в городской суд. Но арчин и пристав знали, как себя оправдать: проще всего оклеветать жалобщиков. А в Асхабад из Нохура пошел донос на Атабаевых: они смутьяны, поднимают темных людей против законной власти, они и безбожники, глумящиеся над верой, попирающие шариат…
В летний день, в тени столетней чинары, опершись на пестрые подушки, друзья пили чай и обдумывали, как дальше поступить — нельзя же примириться с долей рабов… Обычно под этой чинарой было многолюдно, сюда сходились мужчины потолковать о жизни. Сейчас еще никто не пришел с работы, и приятели могли поговорить по душам.
— Мухаммедкули, ты видел вчера пастуха на горной тропе?
— А чем он примечателен?
— Безоблачная жизнь… Ни горя, ни печали…
— Если пастух сыт и скотина не разбежалась, какое может быть у него горе?
