— Ты принес жертвы богам, прося их о победе, август? — спросил Марцеллин, подъехав к тому месту, где Константин остановил своего коня, и тревога в голосе старого сенатора подействовала на него как холодная вода на больной зуб.
— Каким богам? — спросил он немного спустя.
— Богам наших отцов! Богам, которые сделали Рим великим!
— Это уже сделано, благородный Марцеллин, — успокоительно проговорил Константин, но его мысли были заняты чем-то еще из того, что сказал этот старик.
«Боги наших отцов!» «А кто бог его собственного отца? — спросил он себя. — Бог света и солнца Аполлон, которого широко почитали в Галлии? Или Юпитер Капитолийский — бог-покровитель самого Рима? А может, это был христианский Бог? Или его Сын, о котором читал ему Хосий из христианских священных книг?»
Императрица Феодора, вспомнил он, говорила, что Констанция сильно тянуло к христианской вере — как, впрочем, и его самого, чего Константин не боялся открыто признать. И, помня, что, хотя он и распорядился о принесении соответствующих жертв Аполлону и Юпитеру, Константин мысленно отметил, что ему нужно спросить у Хосия: а что тот думает насчет испрашивания милости у человека по имени Иисус Христос.
Или настоящим Богом христиан является все же Отец Иисуса? Что-то никак не мог он уразуметь, хотя Хосий и пытался ему это объяснить, какая значимость у каждого из них и что за роль отводится ими существу, называемому Святым Духом, — чего уж он и вовсе не мог понять. Но ведь ясно одно: если боги принимают участие в делах человека — во что верило большинство людей, — он не должен ни перед чем останавливаться, чтобы добиться благосклонности всех богов для осуществления самого важного в его жизни предприятия.
На обратном пути в лагерь их встретил Адриан. Константину он показался умным и деловитым, особенно когда нужно было проездом через города выторговывать необходимый армии провиант. Рядом с купцом ехал юноша в грубой одежде крестьянина.
— Познакомься, август. Это мой племянник, Камиан, — сказал Адриан. — Вчера он бежал из Рима под видом крестьянина, везущего повозку с продовольствием. Я подумал, что тебе немедленно стоит послушать, что он может сообщить нам о происходящем в городе.
— Непременно, Камиан, рассказывай все, что знаешь, — ласково обратился Константин к явно нервничающему молодому человеку.
— Император Максенций обратился к помощи жрецов и прорицателей, август, — сказал Камиан.
— Видишь, Марцеллин, — повернулся Константин к старому сенатору, — наш враг тоже обращался к богам. На чьей же стороне они будут?
— Разумеется, на той, август, которая права. На твоей.
— Будем надеяться.
— Говорят, император даже велел принести Книги пророчеств[57] и свериться с ними, — уже не требуя приглашения, говорил Камиан.
— Что же сказали Книги? — Теперь в тоне Константина не было никакого легкомыслия: занесенные в Книги оракулы Сивиллы — жрицы Аполлона в Кумах — считались окончательными решениями небес, вынесенными по делам человеческих существ.
Камиан заколебался в нерешительности, явно не желая отвечать.
— Говори, парень, не бойся, — приказал Константин. — Никто тебя не тронет.
— На улицах говорят, что Книги предсказывают смерть врагу Рима. Август Максенций устроил на свой день рождения большой пир, чтобы отметить это пророчество.
Константин услыхал, как рядом с ним Марцеллин затаил дыхание, и он знал, что думает старый сенатор, — а собственно, что почти наверняка думал бы любой в Риме о таком предсказании.
— Я ли враг Рима, скажи, Камиан? — спросил он.
— О нет, август! — воскликнул молодой человек. — Народ надеется на тебя как на спасителя, но знать и преторианцы… — Он не закончил предложения, и, взглянув на серьезные лица сенаторов, Константин понял, что они думают то же самое. Римский люд, массы, толпящиеся на окраинах, живущие на хлебе, получаемом благодаря щедрости императора, сегодня рукоплещущие герою, а завтра орущие и требующие его смерти, возможно, и ожидают Константина как своего спасителя, но вряд ли кто-нибудь возьмется даже за кинжал, чтобы помочь ему захватить город, из страха, что боги уже возвестили о его грядущем поражении.
