Битва началась в середине утра и длилась чуть за полдень, но ни одного мгновения не было сомнения в ее исходе. Двумя часами позже войска Максенция уже целиком отступали, но закрытые для них ворота не оставляли им другого выбора, кроме как сдаться или погибнуть. К наступлению темноты битва закончилась, и ворота снова открылись для победного вступления в город Константина с его войсками.
Хотя Таврин оказался теперь в его власти, Константин продолжал играть свою роль не завоевателя, но освободителя, и с города не потребовали никакой дани, кроме продовольствия и жилья для солдат. Теперь, когда собранная на равнинах для вторжения в Галлию армия Максенция перестала существовать, ни одна серьезная преграда не отделяла Константина от Медиолана — бывшей столицы Максимиана. Спустя несколько дней его армия беспрепятственно вступила в этот город, радостно встреченная народом, приветствовавшим Константина как императора Запада. А бок о бок с отцом ехал Крисп, гордый тем, что уже окровавил меч в этом первом своем сражении.
Рим лежал примерно в четырехстах милях довольно легкого пути на юг по большим торговым дорогам — Эмилиевой и Фламиниевой — двум крупнейшим артериям Италии. Имея за своей спиной ликующую победоносную армию, ежечасно принимая посольства из важных городов Северной Италии и альпийских провинций, провозглашающие его августом и благодарящие за освобождение, Константин испытывал сильное искушение так же стремительно, как через Альпы, ринуться с войском на Рим. Но еще на пути к Медиолану он получил известие, что у Вероны, почти в сотне миль к западу, сосредоточена крупная армия. И командовал ею теперь полководец Руриций Помпейян, который, несмотря на прежние поражения, мог все же драться умело и отважно.
И потому несколько неохотно Константин продолжил свой путь на Восток, и на осаду Вероны ушла не одна неделя, прежде чем эта твердыня наконец покорилась ему и армия Помпейяна была уничтожена. Но время, потраченное на кампанию, окупилось с лихвой, ибо теперь вся Северная Италия и альпийские провинции оказались в его руках. Кроме того, Максенцию не удалось остановить марш своего шурина на юг в Апеннинах или в Умбрии, и приходили сообщения, что он засел в римском своем дворце, парализованный страхом и убежденный, что боги, доселе благосклонные к нему, покинули его наконец.
Однако Константин не верил этим сообщениям. По его оценке, Максенций предпочел остаться в Риме со значительной частью своих сил, потому что был убежден, что прекрасно обученные войска преторианской гвардии и кавалерия мавров, собранная во время экспедиции в Африку, окажутся равными любым войскам, которые выставит против него Константин. И поскольку — по крайней мере, в отношении численного равенства — Максенций не ошибался, Константин осторожно двигался на юг по Центральной Италии, потратив почти два месяца на то, чтобы добраться до Красных Скал, местности в семи милях к северу от Рима, где он наконец остановился и разбил лагерь.
Красные Скалы, названные так по цвету земли — туфа, выходящей пластами на поверхность, являлись первой станцией императорской почты на старой римской Фламиниевой дороге. Слева плескалось Циминское озеро, а к югу лежали равнины Тибра, но Константин мало надеялся выманить Максенция из-за надежно укрепленных стен Рима на открытое поле сражения.
В день, когда его армия заняла позицию у Красных Скал, он въехал на возвышенность, увенчанную изысканно прекрасной виллой Ливии, в сопровождении сенаторов Марцеллина и Адриана и нескольких командиров. Отделившись от них, он проехал немного в одиночестве, ища умиротворения в спокойной красоте здания, построенного в золотом веке Августа для грациозной супруги принцепса Ливии, прожившей там добрую часть своей жизни.
Она — вспомнил Константин из того немногого, что читал в книгах по римской истории, была щепетильно целомудренной: этой добродетелью, он не сомневался, обладала и его собственная жена, Фауста. Но Фауста явно не могла претендовать на второе замечательное качество Ливии, заключавшееся в том, что она никогда не оспаривала действий своего мужа. Их же становящиеся все более частыми раздоры обычно заканчивались столь же бурными примирениями, которые, он вынужден был признать, вносили в их брачную жизнь волнующее разнообразие. И в глубине души Константин не осуждал Фаусту, ибо догадывался, что причина ее раздражительности заключается в неспособности родить ему сына — за что он нес, по крайней мере, равную ответственность, — хоть она и подарила ему двух прелестных дочерей. Но даже тихое очарование виллы Ливии не способно было вывести его из странного состояния угнетенности, связанного с перспективой осады Рима.
