А за стенами избушки бог знает что творилось, свистопляска какая-то, и Дашке одиноко и тоскливо лежалось на твердом топчанчике. Полушубок все куда-то уползал, подушка норовила на пол свалиться, а тут еще и пить захотелось, спасу нет.
Дашка поднялась с топчанчика, осторожно пошла в угол, где стоял бачок с водой, напилась и замерла среди комнаты, сладко, со стоном потянувшись, раскрылив над головою круглые белые руки.
— А вот мы сейчас посмотрим, — шало пробормотала она и глухо засмеялась, глядя в тот угол, где бесшумно, словно его там и не было, лежал Петр Шалыгин, — посмотрим, как ты завертишься, голубок ситцевый. Знаем мы вас, тихих да смирных. Все одного хочете, все из-за одного живете...
Так, подбадривая себя собственным голосом, она шагнула к постели Петра, криво усмехнулась в темноте и решительно ухнулась в постель.
— Вот так, Петра, роста два метра, — насмешливо сказала ему, уверенно натягивая на себя одеяло, — сейчас будем смотреть, как ты затанцуешь.
Но Петр Шалыгин против всякого ее ожидания молча подвинулся к стене и отвернулся. Странным это показалось Дашке, странным и непонятным: от живой-то бабы мужик морду воротит? Да что она, с изъяном каким? Или у него глаза повылазили? «А вдруг, — Дашка похолодела от догадки, — не может быть. Такой здоровый мужчина, в тридцать-то лет! Ну, в детстве корью переболел, осложнение на уши пошло, так что с того? Ведь на уши!»
Дашка, покорно и выжидающе лежавшая на спине, крутнулась на бок и вопросительно уставилась на смутно белеющие в темноте лопатки Петра Шалыгина. Теперь, наконец-то успокоившись, она услышала его тревожное, прерывистое дыхание и вдруг прониклась доброй бабьей жалостью к нему. «Один-то одинешенек он здесь, — думала Дашка, — и постирай себе сам, и поесть приготовь, и в избушке приберись. Легко ли? А она-то, дура толстогубая, ничего, кроме мужика, в нем не увидела. Господи, ума ни на копейку... Это сколько же лет он так мыкается? Раз в неделю покажется в селе, продуктами запасется и нет его, и никто не вспомнит о нем, пока снова не приедет. Много ли она думала о Петре Шалыгине до этой ночи? Да совсем не думала... До него ли, если кругом...»
Дашка, окончательно растревожив себя мыслями, неожиданно всхлипнула и, протянув плавную руку, легонько тронула волосы Петра. Ознобно вздрогнула от этого прикосновения и вдруг ткнулась лицом в его теплую спину, скользнув рукой под тяжелую голову и прикрыв глаза бессильными веками.
— Петра, голубчик, — севшим голосом прошептала Дашка.
Но холодно и бесчувственно лежал возле нее Петр Шалыгин, так холодно, что она невольно отстранилась, потом медленно поднялась и села в постели, обняв колени руками и положив на них голову. «Что же это, — вспугнуто думала Дашка, — что я вытворяю? Или перепила сегодня? Да где уж там, воробью голову не вскружишь от моей выпивки-то».
Нет, все-таки странен и непонятен был для нее Петр Шалыгин, так странен, что она потянулась и достала спички со стола. Дрожащими пальцами долго выбирала спичку из коробка, потом чиркнула. Петр, не ожидавший вспышки, вздрогнул и оглянулся. И Дашка, внутренне ахнув, выронив коробок, побежала на свой топчанчик, накрылась полушубком с головой и разревелась. Никогда, ни в одних глазах не видела она столько презрения к себе, сколько увидела за одну секунду в широко и больно распахнутых глазах Петра Шалыгина...
Немного успокоившись, Дашка с обидой думала: «Вот дурья башка, с ним и пошутить уже нельзя. Ишь, вызверился, словно я его съесть собиралась. Да он что подумал-то обо мне? Пусть бы попробовал, сунулся, я бы ему такого пощечинского закатила, ввек бы не отдышался. Тоже мне, рыцарь из берлоги».
Так думала Дашка и уже искренне верила в то, что сокрушила бы и смяла все в этой избушке, посмей только Петр к ней пальцем прикоснуться. С этими мыслями уже под самое утро сладко и безмятежно заснула. А пурга продолжала бушевать. Сумрачно и тяжело шумела тайга, валились сухие деревья, тонко и жалобно гудели телеграфные провода, словно перетянутые струны громадной скрипки, по которой все ударял и ударял неистовый ветер.
