В беседку просунулась широкая ряшка Капиноса. Глазки бегающие.
— Ох и запарился сегодня! Верите, аж портупея насквозь. Душ, может, принять?
— Не получится, Женя, некогда, выезжаем на поимку убийцы Миронова, — с самым серьезным видом сказал Фоминцев.
— Что, прямо сию минуту и выезжаем? — уныло спросил Капинос.
— Вот именно, товарищ капитан, — официозно подтвердил Фоминцев.
— Товарищ полковник, ну хоть на секундочку в душ. Говорю же — портупея насквозь.
— Ладно, товарищ капитан, одна нога здесь, другая там. Быстро!
— Гады!!! — завопил Женька из душевой. — Весь день ждал этого момента!
Менты грохнули так, что с вишен посыпались сухие листья. Зазвонил мобильный Фоминцева.
— Это Карнач, — сказал тот, сосредоточиваясь.
— Бу–бу, бу–бу, бу–бу! Бу–бу!!! Бу–бу, бу–бу–бу, бууууу!!!
— Какая проверка, товарищ генерал?.. Да они там сбрендели, наверное!
— Бу–бу–бу! Бу–бу–бу! Бу-у! Бах–бах–бах!!!
— Товарищ генерал, моя–то в чем вина?
— Бууууууу!
— Так я, получается, виноват, если у начальника ОБЭПа своей головы на плечах нет? Ну чего, спрашивается, приперся на завод, если был в курсе про самоубийство Самойлова?
— Бу–бу–бу-бу, бу–бу–бу–бу, бу–бу–бу–бу!
— Как это «связи нет»? Мы что, в каменном веке живем?
— Бууууу!!!.. Бу–бу–бу-бу, бу–бу–бу!
— А кто ответственность на себя возьмет, Пушкин?
— Бу!!!
— Есть, товарищ генерал! Все понял: достаю Уварова из–под земли, уничтожаю акты проверки, провожу беседу с личным составом ОБЭПа!
— Бу–бу–бу! Бу–бу–бу!
— Есть, товарищ генерал! Служу России! Спокойной вам ночи, Григорий Калинович!
— Да пошел ты… — Это Фоминцев догадался наконец тиснуть кнопку «громкой связи».
— Гунар Петрович, — смутился Капинос, — выходит, мы и Уварова подставили?
— Пришлось, — пожал плечами Фоминцев. — Если семьи на кон поставили, то разве можем позволить себе роскошь выбирать средства для достижения победы?
— Уваров хоть в курсе нашего плана? — спросил Прищепкин.
— Нет, Жора, пришлось ввести его в заблуждение. Ребята, ну не уболтал бы я Уварова иначе, понимаете?
— Понимаем, — дружно кивнули Тарасюк и Капинос. А Прищепкин отвернулся.
— Теперь мы обязаны — кровь из носу, мозги на асфальт! — мы просто должны, должны и все тут — довести расследование до конца! — пафосно, адресуя менее сознательным соратникам, заявил он.
— Ежу понятно, — холодно сказал Фоминцев.
— Шеф, наши действия? — спросил Тарасюк, любовно поглаживая кобуру.
— Снимаем показания у троицы замов по сбыту. Ну, тех, которые приезжали с отчетом на дачу к Миронову. Местные мужики, киселевградские. Дома сейчас, наверное, спят. Тарасюк с Капиносом поедут в гости к Богданову — он из троицы самый матерый. Я — к Маргеляну. Жора — к Филиппову. Пусть представят алиби. У кого нет — в принципе, имеем право на задержание. Вызывайте дежурку без всяких чиканий.
— Дежурные в курсе?
— Естественно, — ухмыльнулся Фоминцев.
— И в дежурной части лапши успел навешать? — Такую дерзость по отношению к полковнику мог себе позволить только Прищепкин.
— Пропадать так с музыкой! — отмахнулся Фоминцев. — Учтите еще и такой момент: показания начинаем снимать синхронно. Нельзя допускать, чтобы подозреваемые перезванивались. При необходимости применяйте оружие. В общем, ровно в 23.00 каждый из нас уже должен находиться в квартире у подозреваемого.
— Гунар Петрович, а ведь после 22.00 жилище неприкосновенно, — напомнил Тарасюк.
— Можем, конечно, отложить до утра, но никаких свидетельских показаний тогда не получим. Потому что в 8.10 нам дадут ознакомиться с приказом Карнача об отстранении. Все понятно?
— Тогда разъезжаемся.
Что угодно ожидал Прищепкин от своего позднего визита к Филиппову, вплоть до кровопролития. Вранья был готов наслушаться, угроз. Однако меньше всего, что его накормят наваристым борщом, что «снятие показаний» с Филиппова превратится в задушевную с ним беседу. О чем? Ну о чем могут говорить без бутылки (а еще душевнее с нею) среди ночи на кухне два симпатизирующих друг другу русских человека, если не о судьбе своей любимой до ненависти России? Только о ней, о холодной, злой и несчастной родной земле. О земле пропитой, оплеванной, одураченной, земле обворованной на сотни лет вперед. О Родине, давшей им счастье–несчастье жизни, но определенно угробившей их отцов и дедов, вся беда которых заключалась в том, что они тоже не знали, счастье или несчастье сама жизнь.
