— Кому ты баки заливаешь? — спросил директор, презрительно глядя на Луция. — Я вас, подлецов, насквозь вижу. Сейчас же снимай штаны, подвергну тебя наказанию.
— Господин Стефан, я такими вещами не занимаюсь, — строго отчеканил Луций, но директор и сам понял, что хватанул лишка.
«Да и силы мои не те», — разумно подумал директор и отодвинулся от строптивца, сам внутренне довольный.
— Ты что, до сих пор не початый? — спросил он удивленно потому, что не в обычаях школы было ломаться перед высоким начальством. — Или просто недисциплинированный?
Луций тоскливо молчал, свесив набок длинноволосую голову и подперев ее рукой.
— Ну ладно, — сказал директор, — отзываются о тебе неплохо, так что я тебя за проявленную дерзость не накажу. Пока не накажу. Но если ты, едва увидев эту злокозненную рожу, не бросишься опрометью ко мне, даю тебе честное римское слово, что отдам национальным гвардейцам, а ты слышал, небось, какие у них большие и ненасытные пики.
— Отдай меня, — пискнул Володечка, появляясь на пороге, и отблеск страшной ревности пробежал по его холеному личику. — У них уже занятия начинаются, — кивнул он в сторону Луция, который сидел, придавленный обращением с ним директора и страшной угрозой, которая могла в любую минуту сбыться.
Тем более что друг его юности уже неделю тайно приходил в лицей и практически жил в нем, пользуясь тем, что всех воспитанников ни один педель не знал в лицо.
— Ну иди, — кивнул головою директор, увидя, что молодого человека проняло, что называется, до костей. — Володя, проводи!
Пока Луций шел по длинным школьным переходам и пролетам до своего дортуара, настроение у него стало меняться, и он начал приходить к выводу, что жизнь, может быть, не так уж и плоха.
«В конце концов, — подумал он, — если я не отвечаю за своих отца и мать, за их роковые опыты и еще более роковые судьбы, то какого хрена я должен отвечать за Никодима, если он всюду шкодит как сиамский бойцовый кот и умудрился насыпать дерьма за пазуху самому директору».
Лекции по римской риторике с беспощадной регулярностью читались через день в продуваемом всеми ветрами зале для торжественных приемов с невесть когда пущенным на растопку наборным паркетом, опасно нависающими островками недосбитой штукатурки лепного потолка, со створчатыми окнами в два человеческих роста и щелями в кулак толщиной. Давно не мытые, закопченные снаружи и запыленные изнутри стекла служили надежной преградой дневному свету, а на месте других серели разбухшие, покореженные фанерные листы. Необходимая освещенность учебного помещения поддерживалась на достаточно высоком уровне благодаря многочисленным, ничем не заполненным зияющим пустотам в оконных переплетах.
Преподавательский контингент состоял из двух ящиков разного цвета и величины. Патриархом выступал маленький черненький ящичек, являющийся не чем иным, как обычным магнитофоном. Ответы на вопросы на понятной человеческому уху речи должен был давать сверкающий компьютер шестого поколения из последней заграничной поставки. Возможности его, правда, были известны лишь теоретически, поскольку никаких вопросов по читаемому курсу на занятиях никогда не задавалось. Преподаватели были ограждены от слушателей невидимым электронным барьером, не пропускающим сквозь себя никаких предметов как органического, так и неорганического состава. Любого пытающегося приблизиться к кафедре немедленно било током, напряжение которого превышало 220 вольт.
Несмотря на неблагоприятные условия, как только из динамиков раздавались первые монотонные слова электронного диктора, прозванного студентами Цицероном, слушатели раньше или позже начинали клевать носом в зависимости не от темы занятий, а исключительно от времени года и атмосферных характеристик. Кроме всего прочего, голос заикался, что скорее всего было связано с давно вышедшими сроками пользования магнитофонной кассетой, заменить которую было абсолютно нечем.
Каждое место в аудитории было подключено к электроэнцефалографу, регистрирующему биотоки студиусов. Стоило кривой альфаритма зарегистрировать задремавшего, как незамедлительно в заду несчастного происходил мощный электрический разряд. Временами вопли жертв просвещения полностью заглушали монотонное бормотание магнитофонного лектора, стелящееся над морем сонно покачивающихся голов.
