«Самое меньшее, что в моих силах, это помочь миру сохранить память о Миле, — размышлял Свэггер. — И возможно, нам это удалось. Это совсем немного, но это уже что-то».
Он чувствовал себя стариком. Суровым стоиком, одиноким, несогнутым. Он качался в кресле на крыльце, ощущая все свои шестьдесят восемь лет, и смотрел на то, как мороз прибирает к рукам землю. Зеленая трава становилась бесцветной и хрупкой, деревья оголялись, тучи, поседевшие от возраста, неслись над прерией, увлекая за собой тени, воздух наполнялся холодом. Ветер гонял туда и сюда опавшую листву, а перелетные птицы с печальными криками усиленно махали крыльями, улетая на юг.
— Тебе нужно какое-нибудь задание, — заметила как-то Джен.
— Я уже стар для заданий, — ответил Свэггер. — Вот я сижу на крыльце и качаюсь в кресле. Если я перестану в нем качаться, позвони в крематорий, и на этом все кончится.
— Все дело в той девчонке, да? Боб, а чего ты ждал? Шла война. И тебе это известно лучше, чем кому-либо из живущих на земле. Если тебе не удается сражаться на чьей-то чужой войне, ты изобретаешь собственную, потому что только так чувствуешь себя живым. Вот как устроен твой мозг. Но с самой первой командировки во Вьетнам тебе известна страшная правда: на войне постоянно гибнут хорошие люди. Так обстоят дела в этом жестоком мире.
— Знаю. Стараюсь с этим смириться. Но только у меня не получается, Джен. Я не могу просто сказать: «Так, отлично, теперь мне стало лучше!» Только и всего.
— Понимаю. Типичный случай клинической депрессии. Это заболевание, такое же, как туберкулез или корь. Тебе нужно кому-нибудь показаться, нужно принимать какое-нибудь лекарство.
— Все в порядке. Само пройдет.
— Какой же ты упрямый, старый козел! Похоже на то, как Мэтт Диллон[41] наблюдает, как усмиренный им город превращается в преисподнюю, и никто не догадывается, через что ему пришлось пройти, чтобы сделать город пригодным для жизни.
— Это называется прогрессом.
— Быть может, это не прогресс. Быть может, это просто перемены.
— Милая, со мной все в порядке.
— Прогуляйся верхом, и подольше. Наполни легкие свежим воздухом, почувствуй ветер в лицо, посмотри на оленей и антилоп. Будем надеяться, тучи не задержатся на весь день. Тебе нужен какой-нибудь стимул. Что-нибудь приятное и нежное, чтобы ты снова встал в строй. Займись фотографией, шашками, аппликацией, вышиванием, пойди по бабам — займись хоть чем-нибудь, ради всего святого!
— Ты лучшая из лучших, — сказал Боб.
— Ты говоришь так всем девушкам, — усмехнулась Джен.
Вот так Свэггер оказался верхом на лошади по кличке Лошадь, отличной гнедой лошадке, крепкой и норовистой, склонной выражать свое отношение ко всему вокруг по-лошадиному. Казалось, даже Лошадь советовала Бобу не ворошить прошлое. Перебороть себя.
Скала обрывалась вниз футов на тридцать, и Лошадь категорически отказывалась приближаться к краю — весьма разумное поведение, — предпочитая неспешно бежать на некотором удалении. Свэггер наслаждался холодным ветром, голубыми горами вдалеке, сложным нагромождением облаков, похожих на развалины замков или разбитые мечты, плывущие туда и сюда в своем неизмеримом многообразии. Он чувствовал себя лучше. На следующей неделе ему предстояло вылететь в Англию, на состязание метких стрелков в Бисли, куда его пригласил Джимми Гатри, и он знал, что там соберутся как заслуженные ветераны, так и молодые ребята, действующие снайперы. Это будет здорово, это будет весело. Потом Джен присоединится к нему в Лондоне и…
Зазвонил сотовый телефон. Натянув поводья, Свэггер остановил Лошадь, выудил телефон из кармана джинсов, раскрыл его и с удивлением увидел на экране незнакомый номер. Это еще кто такой, черт возьми? Лишь считанные люди знали номер Свэггера, и ни у кого из них никогда не имелось этого номера.
— Свэггер слушает, — бесстрастным тоном произнес он.
— Боб! — Это была Рейли.
— Черт побери, откуда ты звонишь?
— Я в Австралии, — рассмеялась она.
— В Австралии! И что ты там делаешь?
— Сейчас расскажу. Но ты-то сам где?
— Я же ковбой, помнишь? Я в седле, у черта на рогах. Этим славятся все ковбои.
