– Что-то ты… – повертел пальцами полицай. – Скользкий дюже… не люблю таких… не еврей, часом, будешь?
– Да вы что?! Какой из меня еврей, вы на лицо-то посмотрите!
– Вот морда-то у тебя очень даже похожая… – бурчит полицай.
– Да врет он всё… – вдруг вклинивается в разговор, доселе молчащий хозяин дома. Он встает с лавки и подходит к столу. – Ты, Пашка, пистолет его видел?
– А что в нём такого?
– Он те, давеча, напел, будто артиллерист?
– Ну!
– А почему же у него пистолет весь закопченный? Коли не это его оружие главное? В кого стрелял-то? И когда?
– Дык… – развожу я руками. – Война! Ты стреляешь, в тебя стреляют…
– Коменданту его сдать надобно. Чует мое сердце – он точно из этих… что мешок-то охраняли!
– Да… старый он… Тут, кто покрепче, надобен.
– А ты не ерепенься! Слухай, что старшие-то говорят!
– Да ладно тебе, батя! И сам разберусь!
– Смотри!
Зловредный дядька возвращается на свое место и снова становиться сонным и безучастным ко всему. А вот пистолет мой он забирает с собой.
– Да скажите вы прямо, чего знать-то хотите! – поворачиваюсь я к полицаю. – А то всё вокруг, да около… так-то может и лучше будет?
– Прямо? – хмыкает он. – Ну ладно… Последний раз тебя спрашиваю, учти!
– Слушаю.
– Куда должны были выйти ваши группы? Сколько их было? Сколько всего людей в них должно быть? На все раздумья тебе даю минуту. Не скажешь… Щербина! – орет он во всю глотку.
– Я, Пал Савич!
– Скобы приготовь! И молоток! Пулей!
И один из моих конвоиров выскакивает за дверь.
Ну что ж… пора уже и мне.
Их тут осталось двенадцать человек. Тринадцать, если с вредным дядькой считать. Было больше, но вчерашнее столкновение с нашими бойцами изрядно их уполовинило. Оттого и злобствует командир полицаев. Сопротивления он совсем не ожидает, так что надо это использовать.
– Карандаш бы мне… – просительно смотрю на полицая.
– Зачем?
– Так я это… нарисовал бы. Названий не запоминаю, так уж после контузии вышло…а вот нарисовать могу. Нам командир на карте показал куда идти, в случае чего.
Он ещё раз хмыкает, но лезет в полевую сумку, лежащую на краю стола, и достает оттуда карандаш.
– А это… карту, или бумажку какую… на чем рисовать-то мне? Нет, я и на столе могу…
Кряхтя встает на ноги хозяин дома. Откуда-то достает несколько листов пожелтевшей бумаги.
– Ох, и врать ты здоров… ну, да черт с тобой – рисуй! – и он шлепает их прямо перед моим носом на стол. – А я посмотрю…
Несколько взмахов карандаша и я разворачиваю бумагу к моим оппонентам.
– Вот! Посмотрите, ведь вы эту местность куда лучше меня знаете!
Стереотип человеческого мышления… Признай чьи-нибудь заслуги, попроси явить божескую милость – твой труд оценить, и всё… поплыл человек. Особенно тут. Когда жуть, как охота всемерного преклонения, а окружающие отчего-то не спешат его высказать. Вот и эта сладкая парочка – отец и сын, синхронно потянулась к лежащему на столе листу бумаги. Наклонили головы, разглядывая рисунок…
А про карандаш в моей руке забыли?
Взмахом руки подзываю конвоира и, указав на стол, предлагаю жестом и ему присоединиться к великим мира сего, дабы поучаствовать в решении столь важной для них задачи.
И ему тоже своего кусочка славы охота…
Да, только не будет её у тебя!
Выброшенная на всю длину рука цепляет конвоира за ворот.
Проворот!
И всем своим немаленьким ростом он брякается прямо на затылки своего начальства. А удар карандашом в горло окончательно прерывает его честолюбивые мечты.
Его винтовка уже у меня в руках, и полицейский папаша получает прикладом в поддых!
Обратным ходом я впечатываю, окованный металлом, затыльник в солнечное сплетение полицаю. Он крякает и его лицо стремительно багровеет. Крепкий какой… а вот так?
'Он согнулся как сосиска, носом белый пол буря…' вспоминаются мне слова из песни киевского автора. Правда, пол тут далеко не белый. Но в остальном – все справедливо! Добавляю сапогом по ребрам, теперь он точно некоторое время не боец. Забираю у него наган, из карманов выгребаю патроны. Кстати! А браунинг мой где?
'Гадский папа' тем временем возжелал принять посильное участие в разворачивающемся действии. И полез в карман за пистолетом. Дав ему возможность извлечь браунинг на свет божий, щедро впечатываю прикладом прямо по пальцам.
