— Госпожа Вильнер! Как вам не стыдно! Разве вы не видите, что перед вами девушка из благородной семьи?
— Я знаю только, что ее бросили посреди дороги, — огрызнулась повитуха. — И что в мое время юные студенты не были такими заносчивыми, как вы, господин Фабрициус! А цыплята назывались цыплятами. Верно, и я была таким же вот цыпленком, когда в Лёче, на площади, как раз перед домом Тэёке, среди бела дня меня подхватил к себе на седло один капитан лабанцев и помчался! К счастью (а может быть, к несчастью — кто знает?), мой покойный отец успел поднять тревогу. Городские гайдуки вскочили на коней и бросились за нами в погоню. Одному богу известно, что было бы со мной, если бы гайдуки не настигли того офицера. А он, видя, что погоня все ближе, горячо поцеловал меня в уста, потом еще раз в щеку и с глубоким вздохом (как сейчас слышу этот вздох!) опустил меня, несчастный, на землю. И зря вы, душечка, ухмыляетесь, — повитуха воинственно повернулась к горничной графов Чаки, — потому что все так и было, как я рассказываю! Только уж на моем лице не сыскать было ни единой веснушки.
Клебе, контролер молиториса, недовольно пожевывал ус.
— Если у вашего дядюшки всего-навсего четыре форинта, трудновато ему будет купить себе осла. Плохи ваши дела, скажу прямо.
— Как же быть? — задумчиво проговорил медник. — Жаль мне эту славную девчурку.
— Давайте сложимся в их пользу, — предложил красивый купец. — Я даю от себя один талер.
— Не думаю, что складчина им поможет, — вмешался Фабрициус. — Когда надвигается гроза, а путник попал в густой лес, то ему безразлично, четыре у него форинта в кармане или больше. Мы — христиане, и у нас нет иного выхода, как взять несчастных с собой, по крайней мере, до ближайшей деревни, где они могут найти себе приют.
— Я возражаю! — грубо выкрикнул псаломщик. — Повозка и без того битком набита, даже numerus clauses [Предельное число (лат.)] превышено. Нечего нам изображать из себя добряков, молодой человек! И так все время кому-нибудь приходится плестись пешком. Какой же дурак будет теперь еще и из-за этой девчонки путешествовать на своих на двоих?
— Хорошо, этим дураком буду я, — отвечал Фабрициус.
— Гм, — пробормотала госпожа Вильнер. — Видать, понравилась кошечка.
Розалия подняла на Фабрициуса полный благодарности взгляд и лишь тогда увидела, что он очень красив. На сердце у нее стало удивительно тепло. Теперь ей не страшен был никто на свете.
Все посмотрели на Клебе, но тот только пожал плечами.
— Порядок есть порядок! Если все пожелают…
— Давайте проголосуем! — настаивал добрый купец.
— Я — против! — упорствовал псаломщик.
— Будьте же благоразумны, — урезонивал его купец, протягивая ему кисет с табаком. — Нужно и о душе своей подумать.
С возмущением оттолкнув кисет, псаломщик заявил:
— Ничем нельзя меня подкупить. Если уж я к чему приложу…
Тогда купец достал свою фляжку, прикрепленную ремнем к борту возка, и протянул ее псаломщику.
— Вот лучше к чему приложитесь! Сразу почерпнете из нее любовь к ближнему.
Псаломщик улыбнулся и, чтобы убедиться, можно пи что-нибудь почерпнуть из фляжки, встряхнул ее разок-другой. Внутри заплескалось.
— Есть! — воскликнул он и, приникнув губами к горлышку, не отрывался от него до тех пор, пока не опорожнил всю флягу. Сколько глотков нектара христианской любви набралось в ней, можно было только догадываться по движению его кадыка.
— Ну, что теперь скажете? — спросил купец.
— Скажу, что хорошо.
— Да я не о вине! Я насчет девушки. Поможем ей?
— Я и говорю: хорошо!
Папаша Клебе, заправившись щепоткой нюхательного табачка, пустился рассуждать вслух:
— Девочка, пожалуй, уместилась бы в возке, и я готов взять ее. Но, увы, это невозможно. И, значит, спор ваш — пустая болтовня! Девочке нельзя уехать отсюда, пока не вернулся ее дядюшка! А его мы, и в самом деле, не можем взять с собой. А если бы даже и могли, все равно его здесь нет… — Клебе опять зарядил нос щепоткой табака и стал от этого еще сообразительнее. — Дядюшку пришлось бы дожидаться бог знает сколько времени. А какой в этом смысл, когда надвигается гроза и всякое живое существо спешит найти себе хоть какое-нибудь пристанище? Но если бы мы и могли взять с собой ее дядюшку, окажись он здесь, а над нашей головой не собирались бы тучи, то все равно — разве согласился бы он бросить на дороге свою тележку? Нет! Значит, ничего мы не можем для них сделать. Душа моя скорбит и сострадает, но разум говорит ей: "Молчи!"
