Когда возникает вакуум безвластия, тогда так называемые асоциальные элементы – одни называют их общественными отбросами, другие сбродом, еще другие чернью – принимаются разрушать и разворовывать все, что только можно, обращая свое внимание обычно на различные магазины, склады и казармы. Я лично ничего не разбивал и не разворовывал, оставался пассивным наблюдателем этого состояния межгосударственного хаоса. Это как землетрясение для тех, кто к землетрясениям не привык, хотя для живущих в сейсмоактивной зоне землетрясения, к сожалению, периодически оборачиваются катастрофой.
Сначала к Львову подошли немцы, дошли до Лычаковского кладбища, с которого отстреливалась наша полиция. Вскоре немцы отступили, но вступили Советы. Это стало огромным потрясением из-за ужасного отличия советской государственности от польской. Много, много позже, когда я как гость находился в Москве, россияне более или менее внятно пытались мне объяснить, что те, кто вступил тогда во Львов, были разновидностью человеческой пены и не представляли истинную русскость, скорее, советскость. Может и так, я этого не знаю.
Бушующим политическим ураганом обратного направления стало в июле 1941 года неожиданное нападение Германии на СССР. Во Львов немцы вошли в первые дни июля, бои на границе продолжались недолго, несмотря на то что под Львовом находилась большая группировка советских механизированных подразделений, которые довольно успешно оборонялись – но сама оборона была слишком хаотичной. Эта смена власти проходила уже в другой атмосфере, это было как второе землетрясение после первого, и при этом украинское меньшинство населения Львова очень симпатизировало немцам, видя в них надежду на украинскую государственность и рассчитывая на то, что независимая Украина сможет завладеть Львовом.
Что происходило в период между бегством Советов и вступлением немцев? На этот раз вакуума почти не было: едва Советы со своими большими мамонтами-танками, выкрашенными в песочный цвет, дула которых были повернуты на запад, отступили по Грудецкой улице, крича «Давай назад!» (Грудецкую мы потом называли улицей «Давай назад»), тотчас же приехали маленькие как жучки, вороненые немецкие танкетки, и в каждой стоял солдат. Это немного напоминало прыжок без парашюта: раз-два – и наступает полная смена политической системы. В нашей львовской шестикомнатной квартире с кабинетом отца и приемной на Брайеровской, 4, самую лучшую комнату аннексировал сперва энкавэдэшник Смирнов, который оказался также и поэтом: он убежал так быстро, что оставил ворохи тетрадей со стихами, читать которые я не пробовал.
Потом наступило время немецкой оккупации, которая сделала из меня автомеханика в фирме немца Зигфрида Кремина. Это был период внутренних напряжений, поскольку немецкие власти Distrikt Galizien[204] при формировании полиции преимущество дали украинцам. Ввели комендантский час; мы, как работники ремонтных мастерских, принадлежащих немецкой фирме, имели пропуска, потому что порой вынуждены были работать допоздна. Несмотря на это, мы предпочитали ночевать в гараже, а не выходить в город – было известно, что пропуск вместе с удостоверением личности вовсе не является для поляка гарантией неприкосновенности, и украинский полицейский может его попросту застрелить.
Мы были тогда в положении человека, которого многократно выбрасывали на улицу, и после первого раза он уже знал, что может быть второй. Когда я был ребенком, мне и в голову не приходило, что вообще возможна ситуация, в которой кто-то занимает часть нашей квартиры или вообще нас из этой квартиры изгоняет. За все время существования Второй Речи Посполитой полицейские в нашем доме появились только один раз: у одной из пациенток отца украли шубу из приемной и надо было составить протокол. А с сентября 1939 года в доме жили, кто хотел: этот поэт-энкавэдэшник, позже немцы…
Третья смена наступила, когда в июле 1944 года Советская Армия контрманевром окружила Львов и со стороны улицы Зеленой, на которой я тогда жил в семье Подлуских, вошли советские танки. Немцы пытались их какое-то время атаковать, и я чуть не погиб, мне захотелось холодного борща, который стоял на кухне, – однако как-то выжил. Мы убежали на Погулянку, говорили, что ожидается контратака дивизии «
