„Казалось, девушка пахла молоком. Этот молочный запах младенца был умопомрачительнее запаха самой девушки, „Неужели?!“ — трудно было поверить в то, что у нее был уже ребенок, что в ее груди столько молока, что оно даже просачивается из сосков. Егуцы еще раз взглянул на ее лоб, щеку, на овал лица от скул до шеи. Хотя он и так, шестым чувством ощущал ее всю, но для уверенности все же чуть-чуть приподнял одеяло над ее плечом и заглянул в темноту. Нет, она еще никогда не кормила грудью. Он дотронулся до ее соска кончиком пальца, но тот остался сухим. И хотя девушке не было и двадцати, ее тело уже не должно было пахнуть молоком. Это был просто запах женщины. Но Егуцы ни на мгновение не сомневался: это запах младенца. Или ему так только казалось? Может быть, этот запах зародился из пустоты его сердца? Подобные догадки навевали Егуцы печаль и грусть. Но может быть, это была просто нищета старости, а не грусть и не печаль. Потом это ощущение сменилось жалостью и нежностью к девушке, от которой исходило тепло молодости. Но в тот же миг старик поборол холодное искушение и услышал музыку в девичьем теле. Музыку безбрежной любви. Егуцы стал озираться по сторонам, словно искал путь к отступлению. Стены были скрыты за бархатной шторой, и казалось, не существует ни единого выхода. Ярко-красный бархат, вобравший свет, смутно исходивший от потолка, казался спокойным и нерушимым.
Он держал в плену спящую девушку и старика“.
Анастасия читала книгу замечательного японца просто для души. Потому что приняла решение. Потому что уже знала, что скажет Пирожникову „да“. А значит — больше не надо будет заниматься составлением бессмысленных рукописей из лепестков чужих великих трудов. И скорей всего больше не придется идти в кабинет Марка Самойловича. Разве что по дружбе…
И он приехал! Ее рыцарь на красном коне. Он внес в ее жилище коробки и коробочки, свертки и сверточки, пакеты и пакетики. От них пахло чужой, другой жизнью и далекими странами. А еще он подарил Насте букетик ландышей, свежих и душистых. И она очень обрадовалась тому, что он не притащил какие-нибудь громоздкие казенные розы, потому что на ландыши мог отважиться только неистребимый романтик.
Она поставила букетик в маленькую керамическую вазочку, и цветы сразу стали зелеными и домашними.
Они уселись на диван, все еще ничего не говоря, стали смотреть друг другу в глаза. Настя заметила в глазах Евгения тень тревоги и страха быть отвергнутым. Он волновался больше, чем она. И, как казалось, хотел взять ее ладони в свои, но никак не мог отважиться даже на такой невинный жест.
Он робко ожидал ответа.
И Анастасия ответила:
— Я ждала тебя.
Евгений едва заметно, уголками губ, улыбался. Очевидно, он жаждал услышать нечто более определенное.
Она продолжила:
— Я хочу быть с тобой.
Он все еще не мог поверить, что это означает „да“, и потому переспросил:
— Ты выйдешь за меня замуж?
— Да.
Мгновенно улетучилась напряженность первых минут встречи. Мельком взглянув в зеркало, Настя заметила, что улыбается совсем как Чеширский кот.
По такому случаю Евгений пригласил Настю в модный ночной клуб, расположенный где-то на Тверской. Она с удивлением узнала, что ходят туда во фраках и вечерних платьях — совсем как на дипломатические приемы.
— Но у меня нет такого платья… — скромно заметила она.
— Теперь есть. — Евгений начал что-то искать среди коробочек, пакетиков и свертков.
Настя заметила в одной из больших упаковок детские вещи, а в другой — несколько мягких игрушек. Но ничего не сказала. Хотя это плохая примета — собирать младенческое приданое, когда малыш еще не родился.
„Даст Бог, все будет хорошо!“ — думала она, малыш, словно в знак согласия с этой мыслью, тихонько толкнул ее, наверное, ножкой, изнутри.
— Вот. Платье фирмы „Джессика“, — подал Евгений сверток, в котором лежало что-то мягкое глубокого черного цвета.
Она пошла в ванную примерить на свою — как ей недавно стало казаться — ужасную фигуру изящный балахон из мягкого, льющегося шелка. Платье оказалось с глубоким вырезом на спине и груди, с прозрачными рукавами, очень модного и в то же время простого, по-настоящему элегантного покроя.
