Мерный бой часов разбудил спящего.
— Ого! восемь часов, я, кажется, задремал! Немудрено, две ночи почти без сна, видно и кофе не действует. Но скоро конец, а теперь — за дело!
И быстро выпрямившись, спавший поднялся и повернул выключатель. Свет круглого матового шара залил комнату, почти сплошь заставленную столами и полками, на которых поблескивали ряды банок, пробирок, змеевиков, колб, реторт, тиглей, каких-то непонятных сложных аппаратов, химических печей, горелок, фильтров…
Целая сеть электрических проводов, паутина каучуковых трубок и настоящий хаос физических приборов, причудливой формы сосудов, гальванических элементов, гейслеровых и рентгеновских трубок, баллонов с кислородом, — ясно показывали постороннему, который решился бы зайти сюда, — с риском немедленно что-нибудь разбить, — что он попал в лабораторию физика или химика.
Еще более он укрепился бы в этом мнении, если бы хотя бегло оглядел заглавия на корешках бесчисленных фолиантов, книг и брошюр, синих, серых, белых, черных, переплетенных и растрепанных, неразрезанных и захватанных от чтения, кожаных, коленкоровых, бумажных, — разложенных, уставленных, рассыпанных и приткнутых на полках шкафов, на столах, подоконниках, на полу, — словом, всюду, где только оставалось маленькое место от бесчисленных склянок и приборов. Здесь было все крупное и значительное, что только появилось в Европе за последние два-три десятка лет по вопросам химии и электричества.
Был там еще один обширный отдел, занимавший целый ряд полок, с заглавиями, как будто, не стоящими близко к содержанию других книг. Платон, Гераклит, Сенека, Спиноза, Декарт, Локк, Кант, Гегель, Шопенгауэр, Маркс, Прудон и Соловьев — стояли в непосредственной близости от трудов Либиха, Менделеева, Гельмгольца, Герца, Томсона, Анналов Погендорфа и трудов Лондонского Королевского Общества…
Душа и мозг всего этого, — хаоса для посторонних, — гармонии для его хозяина, был среднего роста, слегка сутулый, крепко сколоченный человек лет под сорок пять, с крупными славянскими чертами лица и сильно облысевшей головой, сохранившей лишь на боках редкие завитки рыжеватых волос; с глазами, поблескивавшими из-под густых черных бровей тем особым непередаваемым внутренним огоньком, который свойственен только оригинально мыслящим личностям, глубоко захваченным процессом творческой работы. Словом, человек, уснувший в один из серых петербургских вечеров в своей лаборатории, был не кто иной, как известный всему ученому миру Петербурга и не только Петербурга, но и многим заграничным ученым обществам, популярный философ и химик, любимец учащейся молодежи профессор Ф.
— Итак, за дело, — снова повторил он, направляясь в соседнюю комнату, откуда через несколько минут появился обратно, с усилием катя перед собой какую-то металлическую станину со множеством рукояток и кнопок. Спереди этого странного сооружения было укреплено круглое, аршина два в диаметре, металлическое вогнутое зеркало с небольшим стеклянным цилиндром посредине, откуда шли витки электрических проводок к продолговатому серому ящику сзади, с какими-то указателями и рычагами…
Ящик этот профессор соединил проводами с рядами лейденских банок и большой индукционной спиралью и замкнул рубильник на стенной распределительной доске. Послышался характерный треск электрических искр и в воздухе почувствовался легкий запах озона. Еще поворот-другой рукоятки: от аппарата заструились фиолетовые огоньки тихих разрядов, громче защелкали искры и мягко засветился бархатным синим светом стеклянный цилиндр, заполнив своим сиянием все зеркало.
— По-видимому, аппарат в порядке, — проговорил профессор, бросая взгляд на показания электрических приборов, — надо думать, что частота и проницающая способность достаточно велики, чтобы вызвать детонацию бензойных групп… Попробуем! Так, напряжение держится постоянным… — и, остановив машину, он принялся за составление какого-то химического соединения.
— Гремучая ртуть, ну, это, пожалуй, будет немного сильно, — разве взять пикриновую кислоту? — бормотал профессор, привычно роясь в беспорядке реактивов и склянок.
