У Бонни теперь только я. И больше никого. Заговорит ли она когда-нибудь? Найдет ли новых друзей? Бойфренда? Будет ли она счастлива?
Я осознаю: паника моя проистекает из того, что я ничего не знаю о девочке. Я не знаю, хорошо ли она училась. Я не знаю, какие передачи она любила смотреть по телевизору или что предпочитала на завтрак. Я не знаю ничего.
Страх все растет и растет, я мысленно что-то бормочу, и мне ужасно хочется открыть боковой люк, выпрыгнуть и лететь, крича, кувыркаясь, рыдая и…
И тут в моей голове звучит голос Мэтта. Мягкий, низкий, успокаивающий. «Ш-ш-ш, детка. Дорога начинается с первого шага, и ты его уже сделала».
«Что сделала?» — мысленно скулю я в ответ.
Я чувствую, как он улыбается. «Ты ее взяла. Она принадлежит тебе. Что бы потом ни случилось, как бы ни было трудно, ты ее взяла, и этого у тебя никогда не отнять. Это первое правило мамы, и ты его выполнила. Все остальное придет само собой».
Мое сердце сжимается.
Первое правило мамы…
У Алексы были проблемы. Она вовсе не была идеальным ребенком. Ей постоянно нужна была поддержка, уверенность, что ее любят. В такие моменты я всегда говорила ей одно и то же. Я заключала ее в объятия, прикасалась губами к волосам и шептала:
— Знаешь, первое правило мамы, солнышко?
Она знала, но всегда отвечала одинаково:
— Нет, мамочка. Что это за первое правило мамы?
— Что ты моя, что я от тебя никогда не откажусь. Что бы ни случилось, какие бы трудности нас ни ожидали, даже если…
— …ветер перестанет дуть, солнце перестанет светить и звезды перестанут сиять, — заканчивала она.
Это все, что мне нужно было сделать, и она расслаблялась и успокаивалась.
Первое правило мамы.
Я могу начать с этого.
Паника проходит.
На время.
Мы выходим из самолета. Бонни идет за мной.
Охранники провожают нас до дома, всю дорогу едут за нашей машиной. На улице прохладно, небольшой туман. Шоссе только начало заполняться машинами, скорость невысокая. Машины напоминают мне муравьев, дожидающихся солнца, чтобы согреться.
В машине тишина. Бонни не говорит, я тоже, занятая своими беспокойными мыслями.
Я много думаю об Алексе. Мне до вчерашнего дня и в голову не приходило, как мало я думала о ней после ее смерти. Она стала для меня… чем-то неясным. Мутное лицо на расстоянии. Я теперь понимаю, что в моих снах про Сэндса она и была той туманной фигурой. Письмо от Джека-младшего и воспоминания сделали ее ясной и четкой.
Теперь она представляется мне ослепительной, живой, болезненной красотой. Воспоминания о ней как симфония, которую включили слишком громко. Болят уши, но нет сил перестать слушать.
Это симфония о материнстве, о самоотверженной, безоглядной любви, о любви всем существом. Это симфония о страсти, способной затмить солнце. О бездонной надежде и безумном счастье.
Господи, как же я ее любила! Больше, чем любила себя, больше, чем любила Мэтта.
Я знаю, почему ее лицо так расплывалось во сне. Потому что мир без нее невыносим.
Но вот она я, все выношу. Но что-то надорвалось во мне, и эта рана никогда не заживет.
И я рада.
Потому что я хочу чувствовать эту боль вечно.
Когда мы через двадцать минут подъезжаем к дому и выходим из машины, агенты молча кивают мне, давая понять, что они тут, при исполнении.
— Подожди секундочку, солнышко, — говорю я Бонни.
Подхожу к их машине. Стекло со стороны водителя опушено. Я улыбаюсь, узнав одного из агентов. Дик Кинан. Он был моим наставником в Квонтико, когда я училась в академии. Ему уже за сорок, и он решил закончить свою карьеру работой «на земле». Он крупный мужчина, старожил ФБР, у него короткая стрижка и все такое прочее. Он любитель шуток и отменный стрелок.
— Кто тебе дал это задание, Дик? — спрашиваю я.
Он улыбается:
— Заместитель директора Джонс.
Я киваю. Само собой.
— Кто это с тобой?
Второй полицейский моложе Дика и меня. Новичок, с трудом верящий своему счастью — он настоящий агент ФБР. С удовольствием думает о перспективе день за днем сидеть в машине и ничего не делать.
— Ганнибал Шантц, — говорит он и протягивает мне через окно руку для приветствия.
— Ганнибал, надо же! — ухмыляюсь я и жму его руку.
