Я смотрю в окно на прохожих. Сан-Франциско всегда завораживает меня. Это Нью-Йорк западного побережья: город-космополит со своим шармом и нравом. Обычно я по одежде определяю, что человек приехал из Сан-Франциско. Это одно из тех редких мест, где до сих пор можно встретить шинели и шляпы, береты и кожаные перчатки. Все стильное. День выдался приятный. У Сан-Франциско есть тенденция к промозглости, но сегодня светит солнце и температура подбирается к семидесяти градусам по Фаренгейту. По стандартам этого города — жарища.
Дженни ставит чашку на столик, проводит пальцем по ободку и говорит раздумчиво:
— Я удивилась, увидев тебя. А еще больше удивилась, когда узнала, что не ты возглавляешь команду.
Я смотрю на нее поверх своей чашки:
— Мы так договорились. Энни Кинг была моей подругой, Дженни. Мне следует держаться в стороне. По крайней мере официально. Да и не готова я еще возглавить КАСМИРК, пока не готова.
Взгляд у нее непроницаемый, но осуждения вроде нет.
— Это ты говоришь, что не готова, или Бюро?
— Это я говорю.
— Тогда… Только не обижайся, Смоуки. Если это правда, то каким образом ты получила разрешение приехать сюда?
Я объясняю, какие изменения произошли во мне после встречи со своей командой.
— Получается, что сейчас для меня работа — самая лучшая терапия. Наверное, заместитель директора тоже так считает.
Дженни некоторое время молчит.
— Смоуки, — наконец говорит она, — мы с тобой друзья. Мы с тобой не обмениваемся поздравительными открытками на Рождество или День благодарения. Мы друзья другого типа. Но все равно друзья, верно?
— Верно. Конечно.
— Тогда я хочу спросить тебя как друг. Ты сможешь работать над этим делом? От начала и до конца? Дело мерзкое. По-настоящему мерзкое. Уж поверь мне, а я, ты знаешь, всякое повидала. Но эта история с ее дочерью… — Она непроизвольно вздрагивает. — Мне этот кошмар долго будет сниться. То, что сделано с твоей подругой, тоже отвратительно. Да, она была твоей подругой. Я согласна, что тебе полезно нырнуть в глубокую воду. Но не думаешь ли ты, что для терапии это дело не годится?
Я решаю дать честный ответ.
— Я не знаю. Это правда. Я вся переломана, Дженни. Можешь в этом не сомневаться. Догадываюсь, что многим кажется неразумным мое желание заняться этим делом, но… Тут такие дела. Ты знаешь, чем я занимаюсь после смерти Мэтта и Алексы? Ничем. Это не значит, что я отдыхала. Это значит — именно ничем. Я сидела целыми днями на одном месте и смотрела на пустую стену. Затем ложилась спать и видела кошмары. Потом просыпалась, снова целый день смотрела на стену и вечером отправлялась в кровать. А иногда часами смотрела в зеркало и проводила пальцем по шрамам. — На глаза наворачиваются слезы. Я радуюсь, обнаружив, что это слезы злости, не слабости. — И вот что я могу тебе сказать: жить так куда ужаснее, чем все, с чем я могу столкнуться при расследовании смерти Энни. Так я думаю. Я понимаю, что веду себя как эгоистка, но это правда. — Я замолкаю, словно часы, у которых кончился завод.
Дженни пьет чай. Город живет своей жизнью, наши переживания его не касаются.
— С моей точки зрения, звучит разумно. Значит, ты хочешь узнать мое впечатление от места преступления?
Вот и все, что она говорит. Она не пытается отстраниться. Наоборот, она дает понять, что признает мое право на расследование. Она все поняла. Поэтому пора переходить к делу. Я ей признательна.
— Пожалуйста.
— Вчера мне позвонили.
Я перебиваю ее:
— Тебе лично?
— Угу. Назвали меня по имени. Голос, без сомнения, изменен. Велел мне поинтересоваться моей электронной почтой. Я бы проигнорировала звонок, но он упомянул тебя.
— Почему ты решила, что голос изменен?
— У него была нечеткая дикция. Наверное, чем-то прикрыл рот. Или закрыл микрофон телефона платком.
— А в речи не было каких-то особенностей? Необычных слов? Сленга? Акцента?
Дженни смотрит на меня с насмешливой улыбкой:
— Ты что, собираешься работать со мной как со свидетелем, Смоуки?
— Ты и есть свидетель. Для меня по крайней мере. Ты единственная, кто с ним разговаривал, к тому же ты была первой на месте преступления. Так что — да, свидетель.
