— Нам достаточно будет подполковника Козлова, — сказал он.
Анна отказалась.
— Доктор, отправляйтесь, пока не поздно.
— Я должна быть с бойцами, — ожесточенно отрезала Анна, не глядя на Чардынцева.
Они стояли у края глубокой воронки от тяжелого снаряда.
Чардынцев прищурил усталые глаза и тихо проговорил:
— Вы помните, что вы мне сказали, когда я привез Сухова? «В операционной присутствуют те, кто участвует в операции». Так-то! Извольте оставить операционную!
Анна хотела что-то сказать, но внезапно над головой раздался шелест снаряда. Чардынцев столкнул Анну в воронку и прыгнул в нее сам. Гулкий взрыв снаряда поднял черный столб земли. Анна почувствовала, как сухой земляной дождь забарабанил по спите. От испуга едва не потеряла чувство.
— Живы? — спросил Чардынцев, ожидая, когда она раскроет судорожно сжатые веки. Анна открыла глаза, Чардынцев увидел в них еще не рассеявшийся страх и радость удачливого исхода.
Он помог Анне выбраться из воронки. Она долго отряхивала пыль. Метрах в пятидесяти горел самолет, подожженный прямым попаданием снаряда.
«А все-таки вышло по-моему!» — хотела сказать Анна, но сдержалась, заметив помрачневшее лицо Чардынцева.
* * *
Однажды в избу, где разместилась Анна, вошла старая крестьянка. С плачем рассказала она, что гитлеровцы на днях сожгли соседнюю деревню — Грачевку. У нее обгорела дочь, лежит вся в нарывах.
— Помогите, барышня. Вовек не забуду доброты вашей! — низко поклонилась старуха.
— А фашистов нет в деревне? — быстро спросила Анна.
— Ушли, родимая. Как подожгли, так и ушли, ироды.
Анна молча надела шинель, взяла медикаменты и вышла со старухой. За околицей раздался треск автоматных очередей. Анна вздрогнула, потом успокоилась. «Это наши засады встречают огнем карателей», — догадалась она.
В Грачевке сохранилось лишь несколько изб. Их окружали черные гнезда пепелищ.
Анна прошла к пологу, за которым лежала больная, отвернула одеяло: у женщины были обожжены руки и, колени.
— За дитем она кинулась, — пояснила старуха, вытирая рукой глаза. — Двоих выволокла из полымя. А третий — два годка ему было — Петенька — задохся, видать. Не вытащи я ее оттудова — сгорела бы.
Анна прижгла обожженные места марганцовкой, смазала рыбьим жиром. Когда она бинтовала лицо, больная приоткрыла глаза. В них отражалась боль, бессилие и тоска…
Анна думала о великой жертвенности матери. Перед глазами встал Глебушка. «Смотри, как мать боролась за ребенка, а ты? Оставила его в осажденном Ленинграде…»
«А я! — вспыхнуло в ней возражение. — А я разве не борюсь за сына? За его будущее?»
И вдруг, глянув в окно, старуха мелко-мелко стала креститься. Зашептала бледными губами:
— Господи!
Огромный ворон бил крыльями по заиндевелым веткам рябины. Ветки глухо стучали по стеклу. Так и запомнилась Анне эта черная птица в белых брызгах осыпающегося снега. Анна кинулась к окну. В деревню верхом на конях въезжали два гитлеровца. У Анны заколотилось сердце.
«Попалась», — пронеслось в мозгу ледяное, колючее.
«Живой не дамся!» — решила Анна, отстегивая кобуру пистолета. Она пожалела, что ни разу не сделала из своего пистолета ни одного выстрела. «А вдруг не попаду? Говорят, у него сильная отдача».
Старуха не переставала креститься дрожащей, высохшей, как осенняя ветка, рукой. Анна встала за пологом. Тяжелый пистолет дрожал в ее руке, словно его било током…
Отворилась дверь.
Старуха быстро засеменила навстречу и повела гитлеровцев на другую половину избы. Анна услышала за стенкой заискивающий, со стариковским присвистом, голос:
— Милости прошу, господа офицеры. Егор Кузьмич Старшинов — бескорыстный друг и поклонник германской армии. Я при советской власти при кооперации состоял. Мылом да спичками промышлял. В мыло стекла натолкешь, спички водичкой окропишь — смехота! Смотришь — баба руку повредила, совецкую власть в бога ругает. Мужик спичку не запалил — опять же…
— Очень хорошо! Чем же советская власть не по вкусу пришлась? Она тебя, можно сказать, возвысила, — спросил офицер.
— Из кулька в рогожку! Лошадок и коровок в колхоз угнала, хозяйство товарищам, язви их душу, на вечные времена отдала, а самого в Соловецкий монастырь на богомолье отправила. Годков через восемь явился смиренный соловецкий монах в Ленинград, выправил документишки, да и укатил на Урал, в кооперацию, смычку города с деревней налаживать.
