Лунин-Кокарев между тем «жал на все педали», чтобы выполнить задание по сборке самолетов раньше Ибрагимова.
Ибрагимов косил глаза на соседний самолет, вздыхал и работал весь день, ни разу не покурив. «Шплинты» понимали волнение бригадира, и пока Ибрагимов возился с шумопламягасителем, они собирали самолет с удвоенной энергией.
Зычный бас Лунина-Кокарева разносился по палатке, он тоже волновался, боясь позора: «шплинты» могли обогнать его.
К вечеру «молния» подвела итоги:
«Первый день соревнования сборщиков принес победу комсомольской бригаде Ибрагимова. Ибрагимов выполнил дневное задание наравне с бригадой Лунина-Кокарева и еще отремонтировал и установил на мотор шумопламягаситель Бакшанова. Слава бригаде Ибрагимова!»
Лунин-Кокарев, отплевываясь, вышел из проходной. За ним потянулись рабочие его бригады.
— Срамота! — ругал он их за воротами. — «Шплинтам» в хвост встали! А все потому, что задаемся, по двадцать раз курить ходим, форсим…
К воротам подъехал автомобиль директора завода. Мишин увидал шедшего навстречу Бакшанова. Широко распахнутое демисезонное пальто висело, как плащ, на его похудевшей фигуре.
Николай хриплым, простуженным голосом доложил, что самолет готов к полету.
— Вот только аэродром не подвел бы. Он сейчас как тесто. Завтра нельзя будет летать ни на колесах, ни на лыжах.
— Уже темнеет… Надо, начинать, — сказал Мишин. Потом, тихо добавил: — А застегиваться все-таки надо, Николай Петрович.
— При вчерашнем сальто-мортале у меня все пуговицы отлетели, — засмеявшись, сказал Николай.
Мишин покачал головой:
— Смотрите, сегодня осторожней!
Николай пошел к самолету.
Когда испытания были закончены, Мишин, пожимая Николаю руку, сказал:
— Я отвезу вас домой.
— Я хотел показать Ибрагимову…
— Завтра! Сегодня вам надо отдохнуть. Так!
В машине Николай устало закрыл глаза. При движении рукой кололо в груди. «Не во-время я раскис», — с тревогой думал он. Солнцев рассказывал какой-то случай из своей жизни. Его слова доходили до Николая глухим бормотанием.
— Смотрите, зима вздумала вернуться! — сказал вдруг Солнцев, удивившись резкой перемене погоды.
На дороге дымились белые струйки поземки. Ветер кружил снег причудливыми воронками, засыпал ямки и овражки. Лысели снежные крыши домов…
* * *
Государственный Комитет Обороны резко увеличил программу завода, и теперь возникла опасность, что при прежних методах работы план может быть сорван.
Директор несколько раз в день обходил цехи, сам во все вникал.
Когда Мишин вошел к начальнику деревообделочного цеха, его взору предстала следующая картина: Быстров сидел за маленьким поломанным столом, едва различимый из-за густых облаков едкого дыма, который щедро выбрасывала железная печка. У стены стояли две табуретки. В комнате было грязно, темно.
— Богато живешь, товарищ Быстров! — резко проговорил директор. — Дым, грязь, неприглядность!
— Война, Семей Павлович, о том ли думать! — развел руками Быстров.
— Война! Да на фронте в окопе в сто раз уютней, нежели в твоем кабинете. Серость, вот это что такое!
Мишин, вообще не любивший совещаний, приказал вечером собрать всех начальников цехов и парторгов.
— Я хотел сообщить вам о серьезном положении, создавшемся на заводе. — На лице Мишина отразилось внутреннее волнение. — Темпы строительства главного конвейера и внедрение поточного метода явно неудовлетворительны.
— Поточные линии уже разработаны, — вставил Солнцев. Мишин посмотрел на главного инженера сощуренными глазами.
— Ваша реплика, Александр Иванович, напоминает комичный случай из периода коллективизации на Украине. Один из «деятелей» коллективизации тоже так примерно докладывал:
— Шо до линии, — то линия була, а шо до работы, — то работы нэ було!
Все засмеялись.
— Недоедая и недосыпая трудились рабочие и инженеры наши, чтобы поставить завод на ноги, и не только поставить, а и увеличить его мощность.
Солнцев обиженно насупился.
— Мне кажется, — продолжал директор, — кое-кого потянуло на отдых, в кусты. Мы должны сказать таким людям: вы — дезертиры! Вы перекладываете трудности на плечи своих товарищей!
Мишин помолчал. Потом, в упор смотря на Солнцева, сказал:
