Николая обрадовало крепкое рукопожатие Мишина, — в нем была ободряющая теплота.
— А теперь веди к Петру Ипатьевичу, товарищ Быстров! — сказал Николай.
Николай шел быстро, почти бежал, и Быстров едва поспевал за ним. «Неужели я сейчас увижу Глебушку, отца, маму?» — спрашивал себя Николай, не веря своему счастью.
У калитки одного из новых двухэтажных домов стояла сестра Анны. Он узнал ее по глазам — синим, глубоким, с веселыми искорками.
— Тоня?! — Она шагнула к нему, и Николай увидал сына. Глебка отворил калитку и высунул голову в черной мерлушковой шапке-ушанке.
— Глебушка! — крикнул Николай, забыв, что нужно поздороваться с Тоней, и поднял сына на руки.
«Как он исхудал! — молча удивилась Тоня. — Не хворает ли?» А Николай целовал сына и сквозь слезы бормотал:
— Глебушка… синеглазый мой!
— Вот еще! — пожал плечами Глебушка. — Плачет… А еще мужчина!
Утро стояло тихое, задумчивое, но на небе, по разорванным низким облакам, заметны были еще следы бушевавшего здесь ночью ветра.
Если бы у Николая спросили, чем этот день отличается от других зимних дней, он ничего не мог бы ответить, но каким-то шестым чувством, необъяснимым словами, он ощущал весну. И в чуть потемневших сугробах вокруг деревьев и столбов, и в неожиданно громком крике вороны, и в ясном, дрожащем, мягком свете утра угадывалась близость весны.
— Чего же мы стоим, папа? Мне холодно! — воскликнул Глебушка.
— Да! — спохватился Николай. — Пойдем к бабушке.
Пока они поднимались по лестнице, Тоня рассказала, как она выбиралась из осажденного Ленинграда, но Николай почти ничего не слышал: его переполняла радость. Рядом шел сын, Глебушка, он держал в своей руке его маленькую теплую ручонку.
— Собираются Бакшановы! — зычно прогудел он, увидев мать.
Марфа Ивановна тихо ойкнула и повисла на плечах сына.
Тоня протянула Николаю письмо.
— Не зайди я на вашу ленинградскую квартиру, оно пролежало бы в почтовом ящике до конца войны.
— От Анны! — задыхаясь, проговорил Николай. У него дрожали руки. Он узнал почерк Анны.
«Николай!
Пусть эти грустные строки (ты чувствуешь?!) будут моим поздравлением с днем твоего рождения: сегодня ведь двадцать девятое сентября! Я вспомнила, как в этот день пекла твой любимый «наполеон», хворост, готовила ужин на «двунадесять» ртов и ты приходил с корзиной бутылок и артелью друзей.
Я вспоминаю обо всем этом и плачу. Разумеется, втайне от начальства: подполковник Козлов при виде женских слез приходит в состояние буйного помешательства. Коля! Пусть наилучшим тебе подарком будет надежда, что я скоро вернусь!
Я пишу — скоро вернусь. Через месяц? Год? Два? Никто не скажет когда, только я говорю: скоро. Знаешь почему? Я немного хитрю: раз я пишу «скоро», значит, ты будешь меня ждать с бо́льшим нетерпением и чаще обо мне думать.
Вот уже третью ночь мы сидим на одной из станций. Идут эшелоны первой очереди — артиллерия, пехота… Кругом темень. Я сижу в вагоне, слушаю унылые, тоскующие переборы гармони (играют где-то у военного коменданта), и душа плачет и стонет по дому, по сыну, по тебе…
Завтра поедем «туда». Сказать по правде, и страшно, и хочется, чтобы скорей окончилось ожидание. Я еще не была «там», а уже слышала много грозного и тяжелого, заметила много волнующих картин.
Вчера днем против нашего вагона остановился санитарный поезд. Ярко сияло солнце. Где-то высоко заливался жаворонок. Было знойно и тихо. Из вагона вынесли на носилках раненого и положили между путями. У него была перевязана голова и верхняя половина лица. Раненый осторожно нащупал рукой землю.
— Что это? — спросил он испуганно.
— Земля! — удивленно сказала девушка, стоявшая подле.
— Засыплет!.. Засыплет!.. — судорожно забился раненый, испуг срывал его голос. Должно быть, в его сознании встали взрывы и черные столбы земли…
Тебя, наверное, удивит, что я очутилась в дивизионном госпитале. Это случилось не вполне по моей воле. Комиссар эвакогоспиталя вызвал меня к себе и спросил, желаю ли я работать в дивизионном госпитале?
— Почему вы вызвали именно меня? — спросила я.
Он ответил:
— Потому что вы нашли в себе мужество пойти на фронт добровольно, не ожидая мобилизации. Он помолчал и добавил: — И еще потому, что в дивизионный госпиталь нам требуется надежный, волевой товарищ и опытный хирург.
