Отбушевала зима. Дни стояли тихие, мягкие. В природе было безвластие: зима уже кончилась, а весна еще не пришла. Все здания, дороги и овражки потонули в безбрежной массе снега. В парках и садах недвижно стояли деревья в белых мохнатых шапках. Не слышно было птиц, еще не появились первые весенние разведчики — грачи.
Николай выписался из госпиталя, получив отпуск на шесть месяцев. На вторые сутки он был уже в городе, куда эвакуировался завод. На улице его окликнули. Николай увидел радостно-изумленное лицо Быстрова:
— Николай Петрович! Какими ветрами пригнало тебя сюда?
— Ветрами войны, — улыбнулся Николай, пожимая руку приятелю. Быстров оглядывал его помятую шинеленку, кожаные, не по здешним морозам, ботинки.
— Из госпиталя? — догадался он вдруг.
Николай молча кивнул.
— Голубчик! Зайдем ко мне! У меня выходной сегодня. Куда ж ты разогнался, позволь спросить?
— Веди на завод, товарищ Быстров. Соскучился. Хочу скорей увидеть, как он развернулся на новом месте. И сын там где-то мой, и старики.
— Дельно! — одобрительно крякнул Быстров. — Трамвай плохо ходит, пойдем пешком.
Они вышли на дамбу. Николай жадно слушал глуховатый голос Быстрова.
— Тяжело нам было, Николай, на ноги становиться! Станки под дождем мокнут, людям притулиться негде, новые корпуса строить надо, самолеты фронту давать, только успевай поворачиваться! И что ж? Ничего, вытянули!
— А самолеты… даете уже? — спросил Николай.
— Вовсю! Семен Палыч, сам знаешь, мужик какой. «Если к седьмому ноября, говорит, не дадим самолеты, — не рабочий мы класс Советского Союза!» — вот как круто завернул! Да, помнишь, мы с тобой санитарную кабину проталкивали? Где хвои расчеты не помогали, там мое горло да кулаки дорогу прокладывали. А теперь кабина гремит на фронте, ого! Фамилия твоя знаменитость получила.
— А тебе откуда это известно? — недоверчиво спросил Николай.
— Военпреды рассказывали. Они по фронтам ездят. А недавно капитан один был; я сам слыхал, как он в заводоуправлении бранился: «Мне самолеты с кабинами Бакшанова нужны, а вы голые машины даете. Я из-за бакшановских кабин тысячу километров по железной дороге маялся. Командующий фронтом без них возвращаться не велел!»
— Так и сказал? — снова спросил Николай.
— Так и сказал. Да, забыл я: «Где, говорит, мне товарища Бакшанова увидеть? Мне от раненых ему руку пожать поручено».
Встреча с Быстровым с новой силой пробудила в Николае тоску по родному заводу, по его людям, по конструкторской работе.
У секретаря партийного комитета сидел Мишин. Увидав Николая, он оборвал разговор и, нисколько не тая восторга, поднялся со стула.
— Из госпиталя, — объяснил Быстров. — Иду по улице, вижу, идет дяденька и головой с веток снег сшибает. На Николая Петровича, думаю, смахивает: того тоже «дяденька — достань воробушка» звали. Пригляделся, мать честная, да ведь это он, Петрович, и есть! Обрадовался я, словно родню какую встретил!..
— Что ты все за него адвокатствуешь? — перебил Быстрова Мишин. — Дай ему самому слово вымолвить.
В бледном лице Николая, во всей его длинной фигуре была какая-то пришибленность.
— Виноват я перед заводом… Семен Павлович… Эшелон… не смог доставить, — проговорил Николай.
— Садись, дон Кихот, — засмеялся Мишин. Николай и впрямь напоминал дон Кихота. — Гитлеровцы виноваты, что дорогу отрезали. А ты тут причем? Как здоровье-то? Бледен ты, брат. Мне Бирин рассказывал, как ранило тебя. Ругать бы тебя надо. Без спросу в драку полез.
Николай молчал.
— Ленинград еще в блокаде. Тяжело там, — тихо продолжал Мишин. Николай вздрогнул, точно его резнуло по сердцу. Ленинград еще в блокаде. Там где-то в окопах Анна.
Мишин внезапно оживился:
— Возглавишь конструкторский отдел, Петрович… Мы вооружаем сейчас машину, ищем удачное решение. Мне в наркомате рассказывали, что в одной дивизии на нее шесть пулеметов поставили, так она, горемычная, и не взлетела даже! Я хотел бы, чтоб ты этим вопросом занялся.
