Петр Ипатьевич поднял старшую девочку на руки.
— Как звать-то тебя, светлый месяц?
— Наташей, — ответила девочка, — а сестренку — Наденькой.
Петр Ипатьевич торопливо зашагал к вагону. Оставив детей на попечение Марфы Ивановны, он вернулся к опушке леса, где лежали убитые…
— Били по людям, сволочи! Эшелон не тронули, — сказал Петр Ипатьевич. Он быстро взглянул на Солнцева, тихо спросил: — Начнем хоронить, Александр Иванович?
— Да! — снова будто очнувшись, отрывисто ответил Солнцев.
Из двух больших воронок на опушке леса сделали просторную могилу. Девушки принесли ярких полевых цветов. Хоронили молча. Слов не было. Было одно лишь острое чувство боли. На фанере черной краской кто-то написал:
«Здесь покоятся тела ленинградских рабочих и их детей, убитых при бомбардировке эшелона 21 августа 1941 г. Отомстим за погибших! Смерть фашизму!»
Сурков доложил, что путь исправен. Солнцев скомандовал садиться в вагоны. Родных под руки отводили от свежей могилы. Дядя Володя упирался, дрожа всем телом. Слезы смачивали его рыжую, всклокоченную бороду.
— Как же, братцы? — спрашивал он, заикаясь. — Уже уезжать?.. Дайте место запомнить… Господи, где пришлось мне тебя оставить, Грушенька!..
Когда поезд тронулся, дядя Володя тихо, с глухой болью рассказывал:
— Тридцать лет вместе прожили. Что в беде, что в радостях — всегда веселая, бойкая. Я ведь без нее, ребята, хуже сироты, ей-богу!.. Намедни и говорит она мне: «Не робей, Володя. Горе не так велико, как страх перед ним. Приедем на Волгу — огород раскинем, козочку заведем, прокормимся! А там и в Ленинград вернемся. Ленинград выстоит, он из твердого камня сложен!..»
…В Москве робко, словно ощупью, эшелон протиснулся меж составами, спрятанными в кромешной тьме ночи.
Глухо били зенитные орудия. Временами раздавались гулкие сдвоенные удары взрывов. То затихал, то вновь усиливался яростный фейерверк трассирующих пуль и снарядов.
Потом взрывы стали едва различимы, похожие на далекий рокот грома.
Эшелон шел на восток. Проплывали густые бескрайные леса, светлые вырубки, усеянные яркими цветами; круглые березовые рощицы, будто девушки в белом хороводе; золотистые поля хлебов…
На полустанках, прямо из леса, как зайцы, выбегали ребятишки с лукошками красных и черных ягод.
Стоял медовый запах леса, трав и цветов.
Но главное — тишина, нетронутая, благодатная тишина!
— Комара — и того слыхать! — удивлялся дядя Володя.
Ночью, усталый и запыленный, пришел эшелон в большой приволжский город. Он был залит яркими переливчатыми огнями. Где-то тонко повизгивала гармонь и, догоняя ее, торопилась незнакомая песня.
Не дожидаясь утра, рабочие стали выгружать станки: требовалось освободить место для других эшелонов.
* * *
Тихо струились ясные дни осени. Рыжели листья берез и кленов, леса наполнялись беспорядочным набором красок — желтых, красных, оранжевых.
Белая паутина медленно плыла в воздухе. Потом поднялись ветры. Целыми днями волновались, трепетали желтые листья деревьев, падали на землю с сухим шуршаньем. Редели сады и леса, обнажая сухожилия веток и птичьи гнезда, прежде невидимые. В воздухе носились приторно-сладкие запахи увядания.
Завод разместился в тесных корпусах мебельной фабрики. Сборщики фюзеляжей оказались вместе со столярами, монтажники — с эмалитчиками.
Не было возможности соблюдать температурные режимы для склейки деревянных деталей. Технологи растерянно пожимали плечами: все перемешалось, спуталось, о какой тут технологии речь вести!
Все коридоры и проходы заполнили станками, прессами и верстаками. Маленькие кладовые цехов завалили готовыми деталями.
И вот над всем этим ералашем уже призывно белели стройные ряды букв на красных полотнищах, развешанных по цехам: «Быстрее дадим фронту самолеты!»
Мишин и Гусев ежедневно ездили в Обком партии, в горсовет, хлопоча о жилище для рабочих.
Накануне партийные организации цехов провели собрания местных рабочих, призывая их поделиться жильем с ленинградскими товарищами.
К эшелону приходили незнакомые люди, приглашали эвакуированных рабочих к себе…
— Сорок лет в Питере прожил! — вздыхал дядя Володя. — Мальчуганом на заводе Леснера красный флаг к трубе котельной привязал, и меня городовые рукоятками револьверов били. А я кровь рубахой утирал и плакал… от счастья плакал, что вся Выборгская сторона узнает, как Володька Шикин красный флаг поднял. Ленина сколько раз слушал, с Сергеем Мироновичем за ручку здоровался! — Глаза дядя Володи темнеют. Он сжимает кулаки и тихо, одними губами говорит:
