Я его понял: пресловутая тяга к перемене участи даже на воле покоя нам не дает.
— Сделаем из тебя мину: обложим взрывчаткой, подпустим поближе и взорвем. Будешь этот… хасид. То есть, шахид, конечно. Ничем не рискуешь. Вернешься к своему обычному нормальному состоянию — и всё.
— Может как-нибудь без взрывчатки? — уныло возражал я. — Пистолет или ружье с оптикой.
— Взрывчатка, она брат… Миг — и жизнь вдребезги. Так, что ошметков не соберешь. Не люблю похорон в открытом гробу. У меня некрофобия.
— И все таки как-то бессовестно получается.
— Ты, рома, не умничай. В школе, конечно, нам говорили: это нехорошо, то плохо. Но с тех пор много чего утекло: воды, крови. Мир изменился. Я тоже другой стал. А где совесть была — там крыла выросли.
Что ж, не он один претерпел такие этические мутации.
— Ну а как же… А как же Дробота, что спасет мир? — прибег я к последнему аргументу.
— Мир! А причем тут ты? — И добавил для смеху. — В утешение могу сказать следующее: обещаю свою новую жизнь прожить иначе. Не брать от нее лишнего. Никого без надобности не обижать. Не посягать на чужую жизнь и другие либеральные ценности.
Пили мы, очевидно, до позднего вечера — с перерывами на аперитив. Конец всего этого я не помню. Ни в той, ни в другой голове не запечатлелся конец. Следующей визуальной картинкой был балкон. Влажный, как всегда по утрам, газон. Небо, неубранное после вчерашнего.
Помню, снился под утро сон.
— Я тебе даже две визы выпишу, — говорил Овир, лично вешая на меня тяжелый пояс. — Главное — сделать хорошую мину. А хорошая мина при даже плохой игре разнесет эту игру вдребезги.
Не исключено, что между этими двумя одинаковыми умами тоже существует нечто вроде спутанного состояния, думал я, глядя с балкона, как Витя отъезжает на своем БМВ. И оппонент, сочтя Витины думки для себя опасными, мог бы сработать на опережение. А если нет, то телефон Овира наверняка имелся в Витином мобильнике. Выяснить этот номер, позвонить, предупредить? Переиграть ситуацию?
Тут без стука распахнулась дверь, вошел Витя, сказал:
— Ну что, пора от страшных снов перейти к делу. Знаешь, я тут и повод для убийства подобрал: разногласия в вопросах модернизации экономики. Это сейчас самый модный мотив.
Тут я опять проснулся, и вообще в течение дня засыпал и просыпался множество раз, удивляясь сонливости. Вялость, которую я приписал похмелью, угнетала меня. И безразличие, едва ль не покорность судьбе. То же самое происходило со мной в тюрьме, и бесконечные перезагрузки до того замутили мой ум, что я уже не понимал, кто я и где нахожусь.
— Надо что-то решать, — бормотал-беспокоился Рафик, бегая меж наших двух шконок. — Убьет твою копию этот бандит. Мне ж ее надо понаблюдать обязательно. Мне ж еще почти полгода пыхтеть.
— Ты ж сам сказал, что первым делом он от оригинала избавится.
— И то правда, — сказал он и несколько успокоился.
Я заметил, что в своей эгоистической увлеченности экспериментом он мне не очень сопереживал. А самое удивительное, что и сам я сопереживать нам обоим не торопился. Ни себе, ни совладельцу моей личности на воле — если волей можно назвать периметр Витиного участка.
Витя, очевидно, уже пожалел, что по пьянке со мной разоткровенничался. Вечером он сказал:
— Убивать, действительно — не то что жалко, но как-то нерационально. Я сейчас как раз думаю над тем, как тебя рационально использовать. Может Михалковых с Кончаловскими забашлять, чтоб кино про тебя сняли?
— Надо было сначала с намерениями определиться, а уж потом проект затевать, — сказал я безжизненно.
— Не люблю загадывать, — сказал Витя. — Загадывай, потом отгадывай, почему все не так.
Документы, друзья, деньги — все это в городе у меня было. К сожалению — на другое лицо. Если бежать, то бежать надо в двух экземплярах. Иначе не имеет смысла побег. Не оставлять же в заложниках часть своего «я». Но если уйти от Вити не составляло труда, то о побеге из заключения не стоило даже думать. Да и воли на свершение подобных действий у меня вдруг не стало. Я опять задремал.
— Сомлел, — то ли приснился, то ли донесся сквозь сон Витин голос. — Ешь витамины, бегун.
