Нехоженый, зарос густой травой.
А Ты один. Ты, Боже, одинок.
Никто не слышит дальний голос Твой.
И как я руки до крови сотру,
держу их, словно ветки, на ветру
и деревом врастаю в небосвод,
которое ветвями влагу пьет,
как будто Ты разлился надо мной,
все небо в нетерпении объемля,
но сызнова, расслышав зов земной,
с далеких звезд Ты падаешь на землю,
как нежный дождик раннею весной.
КНИГА ТРЕТЬЯ
О БЕДНОСТИ И СМЕРТИ
1903
x x x
Быть может, залегло рудою тело,
и в сердце гор по жилам я проник;
не знает глубина моя предела;
все близкое вокруг окаменело,
иссякла дальность, как родник.
Пока еще блуждает мысль несмело,
даруй мне скорбь, чтобы прозрел я в миг;
как мал я в темноте! Как Ты велик!
Дай длань Твою изведать мне всецело!
Вмести меня и весь мой вечный крик.
x x x
Утес неколебимый, неизменный,
необитаемый и безыменный,
увенчан снегом со звездою пленной,
струишь Ты вечный запах цикламена
(других благоуханий в мире нет).
Глашатай всех вершин, Ты минарет
(куда взойти не смеют муэдзины),
так значит я проник в Твои глубины,
в Твоем базальте скрылся, как металл?
Собой заполнил я Твои морщины,
своею твердью плоть мою Ты сжал.
А может быть, я страхом окружен?
Быть может, в страх, рожденный городами,
по горло я Тобою погружен?
Поведать бы правдивыми словами
о них, забывших разум и закон.
И вихрем Ты дохнешь сквозь глубь времен,
всю шелуху отвеивая вон.
Ты хочешь от меня правдивых слов,
и языком овладевают звуки,
рот открывается, как рана, в муке,
а по бокам, как две собаки, руки,
не откликающиеся на зов.
Я весь орудие Твоей науки.
x x x
Дай мне стеречь Твои просторы,
стоять и слушать камень Твой,
в Твоих морях наполнить взоры
необозримой пустотой;
вслед за рекою, над которой
замолкнет крик еще не скоро,
дай углубиться в гул ночной.
Пошли меня в Твои пустыни,
где ветер убыстряет бег,
где в монастырские твердыни
одет неживший человек;
там, не прельщаясь мнимым Римом,
к другим пристану пилигримам,
и мы дорогу изберем,
чтоб затеряться нам в незримом
вслед за слепым поводырем.
x x x
Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Разрушенный одним ударом,
исчезнет город навсегда.
В подвалах жить все хуже, все трудней;
там с жертвенным скотом, с пугливым стадом,
схож Твой народ осанкою и взглядом.
Твоя земля живет и дышит рядом,
но позабыли бедные о ней.
Растут на подоконниках там дети
в одной и той же пасмурной тени.
Им невдомек, что все цветы на свете
взывают к ветру в солнечные дни,
в подвалах детям не до беготни.
Там девушку к неведомому тянет,
о детстве загрустив, она цветет...
Но тело вздрогнет, и мечты не станет,
должно закрыться тело в свой черед.
И материнство прячется в каморках,
где по ночам не затихает плач;
слабея, жизнь проходит на задворках
холодными годами неудач.
И женщины своей достигнут цели:
живут они, чтоб слечь потом во тьме
и умирать подолгу на постели,
как в богадельне или как в тюрьме.
x x x
Там люди, расцветая бледным цветом,
дивятся при смерти, как мир тяжел.
Порода их нежна по всем приметам,
но каждый в темноте перед рассветом
улыбку там бы судорогой счел.
Вещами закабалены давно,
они забыли все свои надежды,
и на глазах ветшают их одежды,
рукам их рано блекнуть суждено.
Толпа теснит и травит их упорно,
пощады слабым не дождаться там,
и только псы бездомные покорно
идут порой за ними по пятам.
Их плоть со всеми пытками знакома,
клянет их то и дело бой часов;
в привычном страхе ждут они приема,
слоняясь у больничных корпусов.
Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной
чарует в детстве всех за годом год,
чужая, маленькая смерть их ждет,
а собственная - кислой и зеленой
останется, как недозрелый плод.
x x x
Господь! Всем смерть свою предуготовь,
чтобы в нее впадало естество,
чтоб смысл в ней был, чтоб в ней была любовь.
x x x
Мы только лепестки, мы кожура.
Созреть великой смерти в нас пора.
Смерть - плод и средоточие всего.
Во имя смерти девушка растет,
как дерево из лютни, стройным станом,
и жаждет юноша ее тенет,
и к женщинам подростки в страхе странном
льнут, им одним вверяя смутный гнет.
