— Слушай! Ты меня совсем замучил, — ответила блондинка, но, к Наташиному ужасу, вынула ей двести рублей.
— Я вас умоляю! Не надо! — прошептала она, беря деньги и отдавая пакет. — Мне они очень нужны. Очень!
— Пожалей герла, — хрипловатым баском поддержала ее блондинка. — Что ты нас утюжишь!
Парень заколебался, почесал Южную Америку, прикинул что-то.
— Ну, ее счастье! Бери назад!
— Спасибо! Спасибо! — Наташа готова была расцеловать его, несмотря на страшную щеку.
Она долго еще смотрела, как девушка и ее мэн идут вверх по Кузнецкому мосту. Затем, распираемая радостью, побежала к метро. В дороге до вокзала и в ожидании электрички она все представляла себе, как придет в воскресенье к Нине, как повернется в ее комнате на одной ноге, как скажет:
— Ну, как? Идут? Класс!
В электричке она развернула пакет с гумовскими этикетками.
Это были тоже синие, но наши джинсы за двенадцать рублей пятьдесят копеек. С клеенчатой наклейкой «Ну, погоди!»
6
В светлом школьном спортзале одна за другой появляются девушки в белых свободных куртках и коротких брюках, с наклеенными на груди иероглифами. Они кланяются немолодому мордастому учителю и выстраиваются в шеренгу. Сэнсэй быстро говорит им что-то по-японски, резко делая отмашку правой рукой. Девушки быстро встают на колени и с возгласом «Ра!» опираются на костяшки кулаков — кинтасы. Сидя на корточках, они выслушивают очередное задание.
Большинство ходит сюда, чтобы похудеть. Кое-кто — от скуки. Но у Натальи своя, священная цель. Нет, она не желает достигнуть пятого дана, носить черный пояс. Ей только нужно отомстить ему, тому, худому, с Южной Америкой на левой щеке. Старушка уборщица в женском туалете — в том самом «дабле» — рассказывала ей, что часто видит эту блондинку, а наверху ее всегда встречает тот парень. Наташа будет ходить сюда, пока фаланги ее пальцев не приобретут твердость копыта у мула.
— Ра! — кричит она громче остальных по знаку сэнсэя и встает на кинтасы.
Ночами, когда от непрестанных ворочаний постель подо мною стонет и сбиваются в комок простыни, когда голова не может найти покойного места, когда кровь стучит в висках и мучают вины перед людьми, я беспомощно ищу себе союзника, свидетеля моих бесплодных страданий. Но некому пожаловаться и утром, за одиноким кофе, а к кому взовешь в этот безжизненный час?
Теперь все спит; двумя мертвыми утесами слева и справа отсекают соседние дома перспективу из моего окна, и лишь в конце громадного коридора над черными куполами деревьев слабо мерцает безлунное и беззвездное небо. Вот из глубины переулка звучат случайные голоса, тревожно-торопливые, приглушенные. Я приподымаюсь на локте. Быть может, это ко мне? Раньше я страшился заполночных гостей, берег свою ночь — для заработка, для дневных удовольствий, для будущего счастья. А теперь жадно жду — не позвонит ли в дверь загулявший приятель или девушка, меня позабывшая и рекою жизни вынесенная к моему порогу. Но нет, голоса затихают, тают, словно слабый свет во мраке. С сухим мягким шорохом упадает на землю редкий дождь.
Я встаю, выхожу на балкон, подставляю ладони теплым, щекочущим каплям. Смотрю вперед и вверх — завеса дождя бесконечна, и в этой таинственной, безлюдной ночи она, кажется, протянулась вместе с тьмой от моря и до моря, через всю великую русскую равнину. Вот дождь нарастает с грозным однообразным шумом, дробя черные пузыри на асфальте. Я плыву на балконе над мертвой хлябью — один.
И только оно, таинственное бессонное окно, как фонарь в далекой лодке, мутным пятном сопровождает меня.
Оно горит всю ночь — все мои бессонные ночи. И я привык к нему, ищу его, а найдя, испытываю радостное облегчение.
Кто этот фонарщик, поднявший с немым приветом свой близкий и далекий светильник? Беспокойный старик, день за днем, год за годом вспоминающий прожитую жизнь? Или больная нервами женщина, страшащаяся потемок, мрака? А может быть, одинокий чудак, которого писательский лунатизм притягивает к листу бумаги только после полуночи? Бог весть! Но я благодарен этому окну, потому что оно вселяет в меня не злобу и раздражение — от ломоты в висках, шума в голове, от неспанья, а острые, рвущие душу чувства, которых я не знаю днем.
