— Та самая червонная дама… — пояснил я.
Как прекрасно, что под солнцем есть место всем вкусам! Феликс просиял:
— Ради вас я готов каждый день бегать на Георгиевский сквер!
Он познакомил нас со своими приятелями. Штатский назвал свою фамилию, которая потом нашумела в знаменитом фельетоне «Плесень».
Когда заиграла музыка, я через силу оттанцевал с Зиной первый вальс и сделал вид, что мне ужасно интересно говорить с друзьями Феликса. Ни моя дама, ни танцы, в которых я особенно не блистал, меня не увлекали. Лодыжкин немедленно подхватил Зину и начал с ней настоящий танцевальный марафон. Его девушка, оценив обстановку, обратилась ко мне:
— У вас тут есть фоно́?
— Рояль? Да, в библиотеке, — обрадовался я, так как немножко играл.
Я привел их в зал, куда лишь отдаленно, толчками долетали стоны оркестра. Брюнетка спросила:
— А вы играете?
— Так, для себя, — небрежно сказал я и перечислил свой репертуар, которым очень гордился: — Первую часть «Лунной сонаты», кое-что из шумановского «Карнавала», один прелюд Шопена…
Брюнетка сложила малиновые губки в капризный треугольничек:
— А фокстроты?
Я смешался, потому что лишь начал разбирать с маминой помощью один фокстрот, и то — давний, времен ее юности: «Бабочки под дождем».
— Только один? — пожал плечами будущая «плесень», сын академика.
Он сел за рояль и ловко начал «лабать» синкопы, а один из «спецов» привычно, как берется гимнаст за коня, взял брюнетку за талию и пошел о ней тем лисьим шагом, который и дал название танцу. Обо мне позабыли. Я кое-как дождался конца вечера и, лишь только появился Феликс, увел Зину.
Когда мы подошли к дому, она сказала:
— Зайдем ко мне?
Удрученный своим провалом, я кивнул головой. Мы сидели в ее комнате, увешанной открытками с изображением киноактеров. Я разглядывал многочисленные Зинины рисунки: неверным, частым женским штришком был начертан во всех видах Демон. Он очень смахивал на бесполую куклу с глазами на пол-лица: то с такой же кукольной Тамарой на руках, то парящий, как стрекоза, над карандашно-острыми пиками, изображающими Кавказ, то повергнутый в ущелье, среди лилипутских замков…
Внезапно в комнате погас свет. Еще ничего не понимая, я почувствовал на своей шее потные руки. В панике, в страхе я отбросил Зину и выбежал вон, успев крикнуть:
— Как тебе не стыдно!
А Лодыжкин встречался с ней потом — недолгое время. Как-то я очень смутил Феликса, столкнувшись с ним вечером нос к носу у Зининого подъезда…
6
— Чего же ты от меня хочешь? — спросил я Зину.
— Извини, Гриша тут разбросал свою пижаму… — еще по инерции солгала она, оборвала себя и резко переменила тон:
— Как его вернуть? Как?
Я только вздохнул.
— Поговори с ним… Он тебя уважал… Убеди… Не может же быть, чтобы он ушел от меня просто так…
Просто так?
Все случилось за короткую летнюю неделю и как раз тогда, когда в отпуск из южного городка, где базировалась его часть, приехал Лодыжкин.
Феликс стал, как и стремился, летчиком-истребителем, хотя в качестве золотого медалиста имел право на поступление в Академию Жуковского. Я — стыдно сказать — срезался на сочинении, получил по любимому предмету четверку и остался с серебряной медалью. Он пошел в летное училище, я — на восточное отделение университета, зубрил «зебане форси» — персидский язык. Время от времени от Феликса приходили весточки с нарочито грубоватыми подковырками:
«Здра-жла, господин аспирант! Подпоручик Лодыжкин, щелкнув каблуками, просит извинить, что потревожил ваше полукандидатское существование! Начинаю поздравлять с наступающим и желаю всяческих благ: пробраться в кандидаты, переползти в докторский ранг, вскарабкаться в академики, жениться на уродливой дуре (для лучшего ощущения полноты жизни), взять бразды правления Парнасом в свои длани и воссиять на литературном небосклоне.
Преамбула моя закончена, теперь дела житейские.
Штаб-квартира моя опять переместилась, за это время дали мне очередной чин: старшего летчика и 3-й класс. Живу на частной квартире».
Он страстно любил свою профессию, гордую и опасную, но за бравадой и иронией скрывалась, прорываясь то и дело, тоска по Москве, по театрам, музеям, редким книгам, собеседнику.
