— Где патроны? — кинулся к нему Шахов.
— Нету, — виновато развел тот руками.
— Как нету? А ты кобуру открыл?
— Открыл…
— Ну и что?
— Да ложка там, а не пистолет…
— Какая еще ложка? — не понял Шахов.
— Обыкновенная. Деревянная. Какой кашу едят…
Перемена произошла незаметно и прочно. Оказалось, что и взгляд у Мызникова неподвижный, потому что видит одним глазом, а у другого перебит нерв, и что строгость у него напускная, и что за каждого из своих воспитанников он готов заступиться и защищать их, как собственных детей. Правда, сам офицер-воспитатель приписывал улучшение дисциплины воздействию методов Макаренко, чья «Книга для родителей» всегда лежала в его полевой сумке. Тогда же к ним в училище назначили нового начальника — боевого генерала…
— Закажем еще? — спросил Алексей у Мызникова.
— Нет, — ответил тот. — То есть давай закажем. Я ведь совсем не пью. Но сегодня случай особый. Жена простит, и сын не осудит…
— Товарищ капитан, — сказал Алексей, — а что делает наш бывший начальник училища? Генерал Алексеев?
Мызников покачал головой.
— Умер, и давно. Там же, в Курске, похоронен…
Шла вечерняя самоподготовка. Большинство ребят закончили домашние задания, и теперь они задавали вопросы сидевшему за кафедрой Мызникову — о положении на фронте, о международной политике. А Алексей попросил воспитателя объяснить, что такое «корифей».
— Корифей, — глуховатым эхом откликнулся Мызников, — это человек, обладающий неисчерпаемыми познаниями. Корифеями в военном деле были Суворов, Кутузов…
Тут с треском распахнулась дверь класса, и Алексей еще толком ничего не успел понять, как Мызников прекрасным военным голосом рявкнул:
— Встать! Сми-р-рнаа!..
Все училищное начальство стояло в классе — замполит, начальник учебной части, начальник по строевой подготовке, секретарь комсомола. А впереди высился громадный генерал в парадной форме, вдруг осекший Мызникова на первых словах рапорта:
— Продолжайте занятия.
Но все — и офицеры и воспитанники, — заметили, как продолжительно задержал руку Мызникова в своей огромной красной пятерне генерал.
— Проведите диктант, — наконец сказал он и оглядел класс.
О, ужас! Лишь Алексей сидел один на парте — его сосед Ашихтин лежал в санчасти с приступом малярии. И вот тучной громадой генерал приблизился к нему и с трудом, пыхтя, втиснулся за парту. Алексей, весь окаменев от напряжения, писал под диктовку Мызникова и все косился на перетянутую золотым поясом, в голубом, шитом канителью мундире громаду генерала.
— Товарищ капитан! Как фамилия этого воспитанника? — зычно возгласил генерал.
— Егоров, товарищ генерал! — мгновенно отозвался Мызников.
— Почему воспитанник Егоров сделал уже три орфографические ошибки?
И Мызников ответил твердо и строго!
— Не могу знать! Он у нас первый ученик в отделении…
В самом деле, никто не мог знать — ни капитан Мызников, ни новый начальник училища, ни стоявшие у стены и почтительно внимавшие ему офицеры, — никто, кроме самого Егорова, того, что сажал он ошибку за ошибкой от одной близости огромного генерала, наделенного, как ему казалось, нечеловеческой властью…
— Как нравились ему твои сочинения на свободные темы, — прервал молчание Мызников, глядя в черный иллюминатор, за которым стыла ледяная мартовская вода Москвы-реки. — А ведь я его знал на фронте…
— Воевали вместе? — тихо сказал Алексей.
— Нет, встретил один раз. Но запомнили друг друга на всю жизнь. Выходил я с одним лейтенантом из окружения. Осенью сорок первого. И наткнулись в лесу на полковника. Обе ноги перебиты. Полз, пока силы были. Не ел двое суток, патроны кончились. А до фронта ох как далеко! «Пристрелите, ребята», — говорит. Мой лейтенант что-то замялся. А я на полковника как закричу: «Да как вам не стыдно!..» Тяжелый был. Тащили попеременки, пока не валились от усталости… Вытащили!
Внизу, у гардероба, где хлюпала невидимая вода, Мызников растроганно сказал:
— Читаю тебя, Алексей. Горжусь тобой, сынок…
— Полноте, — чистосердечно ответил Алексей. — Ведь ерунду пишу. Вот погодите, выйдет мой «Суворов». Я его посвящу вам — и лично вам, и офицерам-воспитателям, и воспитанникам Курского суворовского училища.
