— Такси внизу… — коротко говорил он. — Канаста в сборе. Не хватает только тебя…
Он, как гвоздь из доски, выдирал Алексея из семейной каморки, иногда уговорив Алену, иногда вопреки ее возражениям, даже слезам, и утаскивал его к Гурушкину, который привез из Будапешта азартную заморскую игру. Алексей со спокойной душой оставлял Алену одну, потому что относился уже к ней, как к дорогой, но безусловно ему принадлежащей вещи, которую никто не отнимет. Алена же, как могла, боролась с ним, стремясь хотя бы вызвать его ревность. Часа через два после того как Алексей появлялся у Гурушкина, раскладывал карты, выпивал две-три рюмки «Выборовой» или польской «Зубровки» с торчащим в бутылке зеленым стебельком, обычно звонил телефон. Хозяин звал Алексея. Мягкий мужской голос корил его:
— Нельзя оставлять такую хорошенькую жену одну, да еще в субботний вечер…
Алексей благодарил за напоминание, понимая, что рядом с говорящим стоит Алена и слушает его, его слова. Затем он возвращался к столу, к разложенным картам, к канасте, которая затягивалась заполночь. Алена обычно не спала, ожидая его. «Как мне надоело, — сказала она потом, — лежать и вздрагивать от стука дверцы каждого такси…» Раза два, возвращаясь, он заставал Алену в подъезде их дома на Тишинке со смазливым блондином и, делая равнодушное лицо, бросал на ходу:
— Уже поздно… Пора спать… Пойдем…
Ревновал ли он ее к этому Радику, давнему ее приятелю, сыну известного актера и, как полагается, неудачнику, кропавшему декорации в том театре, где играл отец? Да нет же! Слишком явно ловила его Алена на эту удочку, да и ее наивное стремление всеми средствами повлиять на него не настораживало, а успокаивало. Алексей чувствовал, как сильно хочет она прочной, основательной жизни, как страшится вернуться в подвал на Зацепе и как ценит поэтому их союз.
Быт у них был неправдоподобно легкомысленным по отношению ко всему, что касалось будущего Алексея, его литературной карьеры, его общественного роста. Приведя на Тишинку Алену, он скоро с облегчением бросил работу в журнале, отказался от положения и постоянных денег в неопределенной надежде на случайные заработки. Она же полгода как ушла из ГУМа, немного снималась на Мосфильме в эпизодах (он видел ее промелькнувшее лицо в «Девушке с гитарой»), а теперь забросила и это, отдавшись маленькому хозяйству и нехитрым, но милым женщине заботам.
Они просыпались в двенадцатом часу, подолгу валялись в постели, слушая музыкальные передачи. Затем кто-то шел за завтраком, покупал калачи, масло, двести граммов белужьего бока, а оставшийся молол и варил кофе. Потом они гуляли, забредали в какой-нибудь кинотеатр, болтали о пустяках и возвращались на Тишинку.
Единственное, чего он добился — заставить ее ходить в вечернюю школу: проверял тетрадки, спрашивал о заданиях. И чем дольше они жили, тем меньше думал о загсе, считая, что и так все ладно; Алена, к его удивлению, тоже не заговаривала об этом.
Однажды он проводил ее на занятия, а сам отправился в Лужники, где на катке уже собрались все его приятели — даже Смехачев прикатил. Возвращаясь с приятной ломотой в ногах, Алексей нашел записку: соседка, у которой был телефон, сообщала, что Алену увезла «скорая помощь» с переломом руки. Он побежал к соседке, стал обзванивать, начиная с института Склифосовското, все пункты «Скорой помощи» — Алены нигде не было. Снова позвонил в Склифосовского, попросил еще раз проверить. Ему ответили:
— Все совпадает, кроме фамилии: Елена Константиновна… Девятнадцать лет… Перелом запястья… Но не Паталах, а Егорова…
Бедная! Она назвалась е г о фамилией, рискуя, что Алексей не разыщет ее! Так ей хотелось того, чего он не предлагал.
Примчавшись на такси, он увидел в коридоре хирургического отделения ее подурневшее от слез, но еще более милое, родное лицо. Алена сидела после рентгеновского снимка, прижимала левой рукой к груди огромную от гипса правую и рыдала, рыдала. Ей не совсем точно соединили косточки запястья, и теперь хирург увещевал ее:
— Все прекрасно срастется… Вам же не придется профессионально играть на фортепьяно…
