Алексей Николаевич выходил на балкон, глядел на дождик, однотонным звоном стучавший по палой листве, снова садился за стол.
— Только вот и осталось, что эта бедная писанина, посредством которой я все на что-то жалуюсь, жалуюсь. На что? Кому? Но не жалобой ли была во все времена литература! Не попыткой ли писать «в никуда», «без обратного адреса» — не надеясь на ответ…
Он достал почтовый конверт, лист бумаги.
«Видел тебя во сне, — встретил на улице, пустой разговор. Но проснулся с такой болью в сердце, с такой невыдохшейся любовью, — не к тебе теперешней, а к той, когдатошней, — что лежал долго и долго не мог унять эту боль и это чувство…»
6
Алексей Николаевич пробудился от близкого стука пишущей машинки. На часах было пять. Кому вздумалось работать в этакую рань? А ведь он считал, что остался в доме один из всей пишущей братии. В остальных комнатах по трое, по четверо поселились веселые шахтеры, которым так нужно солнце и которые приезжают отдыхать в Дом творчества ранней весной или поздней осенью, когда, увы, и в Крыму солнечных дней не так уж много.
Стук машинки возобновился: «ра-та-та-та-та…» Кто-то печатал профессионально, однообразным заученным движением возвращая каретку: «вж-жик!» «Работает не хуже меня…» Алексей Николаевич высунул голову на балкон и наткнулся на умный и внимательный взгляд. Черная небольшая птица, сидя на балконной решетке, передразнивала звук, в течение многих дней доносившийся из этой комнаты. Дрозд-пересмешник! В Доме творчества и он заразился страстью писательства…
До завтрака Алексей Николаевич покорпел за материалами к Суворову: анекдоты, оставленные секретарем фельдмаршала Фуксом; воспоминания участника польского, итальянского и швейцарского походов Якова Старкова; мемуары Людовика XVIII, писанные в Митаве, в бытность его претендентом на французский престол под именем герцога Прованского. Живой сок истории. Да разве сок этот только в старых книгах? Мы незаметно пьем его повсюду, он разлит вокруг нас, растворен в дуновении ветра и в кисловатом аромате последних хризантем, в сонме лиц, несущих в себе живую память поколений.
Небо над Планерским постепенно очистилось, дождик ушел на север. Над морем павлиньим хвостом повисла радуга.
Алексей Николаевич долго бродил аллейками парка, сидел на скамейке перед домом-кораблем, под табличкой:
ЗДЕСЬ С 1908 ПО 1932 ГОД ЖИЛ И РАБОТАЛ
ПОЭТ И ХУДОЖНИК
МАКСИМИЛИАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ВОЛОШИН…
Происходил обычный в эту пору литературный парад. С террасы спускались, радуясь солнышку, безымянные кособокие старички, сломанные и вновь склеенные; старушки в почтенных бакенбардах. Бестелесно скользнула в затканной паутине волос и выгоревшем пыльнике до пят сестра поэтессы Марины Цветаевой. Прошествовали внук Алексея Толстого и правнук Толстого Льва, оба до дрожи похожие на своих знаменитых праотцов: один с широкими залысинами, в роговых очках на большом мясистом лице со ртом гастронома; другой — преувеличенно строгий, в сквозящей сухой старческой кожей бороде, с толстеньким носом и кустистыми бровями. Непримиримо поглядели друг на друга и разошлись в противоположные стороны парка. Пронеслась худая, горбоносая чернавка — истинно баба-яга! Графиня Капнист, прапраправнучка знаменитого баснописца и автора «Ябеды». Да графиня и играет ведьм в сказках — особенно удалась ей Наина в фильме «Руслан и Людмила». Наконец, сползла, поддерживаемая под руку высоким рыжеватым блондином, хранителем музея, толстуха с проваленным в поперечных морщинках ртом и невидимыми глазками за иллюминаторами очков: едва не столетняя вдова поэта.
Уютное гнездо свил себе Волошин на самом берегу Коктебельского залива!
В этом доме люди н а д ы ш а л и тепла…
Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет, не иссякая.
Войди, мой гость: стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога.
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров убог. И времена суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы…
