— Господа! Если дамы немного помолчат, вы услышите страшный рев Ниагарского водопада…
Когда в прихожей, скинув пальто, она оказалась в слепящем золотом платье, Алексей даже ахнул: конфета! Настоящая приторная конфета.
Он еще раз поглядел на Настю и Конфету. Везет же Гурушкину! Только неделю назад он видел Митю еще с одной девушкой, и тоже прехорошенькой. И все-таки его Алена была лучше. «Его»!.. Алексей горько усмехнулся: Алена сейчас более далекая, более чужая, чем даже эта Настя. Как непохожи все они — Настя, Конфета, Алена! А вот отец Гурушкина, тучный генерал, как-то сказал Алексею со вздохами: «Не понимаю, что сын все по девушкам прыгает… Ведь материальная-то часть у них у всех… одинаковая…»
Кроме Гурушкина с Настей был знаком лишь один из гостей — рыжеватый веснушчатый блондин с глубокими залысинами, который однообразно представлялся каждому:
— Солик, композитор… Композитор Солик…
За столом общим вниманием на правах хлебосольного хозяина завладел Митя.
— Поступили свежие анекдоты из японской серии… — растянув рот в симпатичной улыбке мультипликационной куклы, сообщил он после первого тоста и заглянул в толстую записную книжку.
— Что, небось записал шифром? От родительской цензуры? — стараясь быть ядовитым, перебил его Человеческий Кот.
— Не мешай! — вспыхнула Конфета. — Сам не можешь придумать ничего остроумного, так дай сказать другим!
Гурушкин коллекционировал анекдоты, чтобы блистать в обществе. Он понимающе улыбнулся Конфете, энергично махнул в сторону Эдика, дескать, чего с него, убогого, возьмешь и, готовый присоединиться к общему смеху, бодро начал:
— Приезжает в Москву японец…
Громче других хохотал, открывая зубы до корней, до бледных десен, Солик.
Переждав смех, Гурушкин раскурил трубку и, ободренный успехом, веско начал:
— А теперь из золотого фонда…
— Может, хватит анекдотов! — сухо предложила Настя.
Солик, казалось, только и ждал этого и обернулся к Тимохину.
— Павлик, — сказал он, словно продолжая только что прерванный разговор, — ну что я вам могу сказать о Хемингуэе…
— А не лучше ли послушать стихи? — остановил Тимохин его порыв. — У нас за столом поэт.
Смехачев, до сих пор мирно молчавший, откликнулся:
— Если это обо мне, то я готов…
— Просим! Просим! — захлопала в ладошки Конфета.
— Я прочту свое последнее стихотворение, — предложил Смехачев. — Тут говорилось о японской серии, а это из серии исторической. Но тоже про иностранцев.
В Министерстве Осенних Финансов
Черный Лебедь кричит на пруду
о судьбе молодых иностранцев,
местом службы избравших Москву.
— Первая строчка хорошая, — сказал Тимохин.
— А я так ничего не поняла… — призналась Конфета.
— Видите ли, — с важным мычанием начал Гурушкин, посасывая трубку. — Всякое стихотворение должно быть сработано, поясню эту мысль. — Он оглядел комнату, — вот как стул, например. Смотрите, все целесообразно: четыре ножки прочно стоят на полу, сиденье держит тело, спинка позволяет опереться… Все при деле. А у вас много случайного. Зачем этот «лебедь», да еще «черный»?
Смехачев, растягивавший свое хорошенькое лицо, в резиново-удивленной гримасе, тотчас вступился:
— Знаете, сравнивая стихи со стулом, вы поступаете очень отважно. Стул вмещает определенную часть вашего тела и приспособлен для нее. Но эта часть не совсем приспособлена для стихов. Уж если вы хотите обратиться к сравнению стихов с миром окружающих нас вещей, то лучше расскажите нам об устройстве наушников радиста на подводной лодке или гермошлема у летчика…
— Браво! — откликнулась Настя. — А ты, Митя, не лезь со своим стулом. — Она налила Смехачеву водки: — Выпьем за поэзию!
Лицо ее оживилось, еще более похорошело. Алексей, сидевший напротив, подумал: «Конечно, она не Алена, Алена лучше всех. И все же — хороша! Вот если бы у Клавдии Игнатьевны была такая племянница! И ведь тоже Настя…»
Мама все-таки привезла его на смотрины. Он увидел унылую девицу в очках, которая довольно сносно сыграла на рояле пьески из шумановского «Карнавала». Затем полагалось пить чай. Применив всю свою изворотливость, Алексей сбежал. Вечером его остановил в коридоре отчим. «Упустил такую девушку!» — с глубоким осуждением, даже презрением сказал он. Алексей пробовал отшутиться. «Нет, ты не эстет! Нету в тебе эстетизма!» — с горьким сожалением повторил отчим, унося в свою комнату ночной горшок…
