Тугой ветер ударил ему в грудь, резко хлопнул дверью и понесся, понесся ввысь, мотая метлами тополей. Металлически бесцветно и слабо светила осенняя луна. Она бежала за кисеей редких облаков, оставаясь в центре небосвода. Звезд не было. Все спало. Только тоскливым, сиротским плачем, жалобой на холод, темноту, ночь перекликались далеко в поселке собаки.
Таинственно черной, без единого фонаря аллеей он прошел к калитке. Ветер принес запах влажного песка, резкий, йодистый аромат водорослей, гниющих медуз, сырых ракушек — утробы моря. Оно ворочалось совсем рядом.
Он вышел на набережную.
Жалкая электрическая плошка моталась по ветру, бросая пятна света на мокрый песок пляжа, на осиротевший причал, на растрескавшийся асфальт. Как печальна, как пустынна ночь поздней осенью в курортном поселке! Погасли рекламы, забиты щитами окна павильонов, пусты похожие на соты здания турбазы. Вчера, в день приезда Алексея Николаевича, штормовым вечером ушел в Феодосию на зимовку последний теплоход. Грустно и сладко светил его кормовой огонек; вот он встал как свеча и угас, растаял в бесконечной черной хляби.
Ветер разогнал лохмотья туч, открыв пологую спину Святой горы. Четко обозначился человеческий профиль сожженного до шлака Кара-Дага. И таинственным светом в провалах между зубцами Сюрю-Кая замерцала даль, словно обещая что-то там, за горизонтом жизни.
Он спустился к воде. С сухим шорохом и скрежетом перемещалась взад и вперед мелкая галька. Свинцово-тускло блестела осенняя вода, пугая своей затаившейся массой в бездонной яме, на другой стороне которой была уже Турция. Там, на горизонте, вода образовала с краем неба беспросветную траурную полосу.
Здесь одиночество было настолько всепоглощающим, что не оставляло места для жалости к себе, ропота или отчаяния. Вблизи холодного моря, под пустым небом оно обретало величественность, придавало силы, навевало уверенность и чувство вечности. Казалось, все умерло, и жив только он один.
Он шел по причалу. Он шел, и все бежало под ним и вокруг него: море, причал, берег, тучи, луна. У самого края, там, где днем мальчишки ловят бычков и где изредка можно поймать на морского червя кефаль, он стал смотреть в пенисто-зеленые бугры. Море просыпалось. Постепенно нарастал влажный грохот.
И из однообразного биения, движения моря вперед и назад сама собой стала складываться мелодия, от которой сладко и больно заныло сердце:
Спой мне! Хочу еще раз, дорогая,
Услышать голос твой я в час разлуки.
Хочу еще изведать блаженство рая
И повторять всю жизнь той песни звуки…
Спой мне о том, как вечно плещет море,
Как бьет о берег день и ночь прибой.
Море, оно мое развеет горе,
Под рокот моря я прощусь с тобой…
Отец очень редко вспоминал эту песню. На неожиданной для всех родных Алексея, скоропалительной и бедной свадьбе все было не как у людей, начиная с того, что невеста не имела собственного белого платья и взяла его у подруги, и кончая тем, что в спешке, в безденежье мама подарила молодым столовый мельхиоровый набор. «Ножи? Вилки? Колоться будут всю жизнь…» — шушукались Аленины старухи.
Мудрейший, ненавидевший спиртное (его отец, волостной писарь, умер после жестоких запоев), на свадьбе растрогался, тянулся к рюмке и, глядя мокрыми глазами на Алексея с Аленой, слыша непрестанно повторяющееся и такое оскорбительное для жениха: «Горько! Го-орько!» — вспомнил что-то свое, давнее. Когда Алексей танцевал, не очень умело водя «лисьим шагом» — фокстротом Аленину Веру, Мудрейший, соловевший на диване, тихонько затянул сперва без слов, а затем громче, с чувством выпевая каждое слово, эту песню разлуки и прощания. Алена, стоявшая среди подруг в подколотом английскими булавками подвенечном платье, которое своей излишней просторностью придавало ей такой вид, словно она была уже в положении, выбежала из комнаты с красным от слез лицом… «Но были же, были дни и даже месяцы счастья!»
Алексей Николаевич вспомнил, как они приезжали сюда летом, как останавливались в той же комнате на втором этаже, где Алена тотчас сдвигала кровати, образовав в центре комнаты широкий четырехугольник. После обеда она спала. А он, всякий раз удивляясь и завидуя ее детскому или животному умению мгновенно засыпать, шел на корт, подсунув ключ под дверь.
