Ответив на ее письмо, Алексей как-то бродил по муравейнику ГУМа и случайно совершил открытие: почтовое отделение при универсальном магазине и было тем самым, куда он писал до востребования. Так Алексей узнал место Алениной работы — она продавала в меховой секции шапки, воротники, шубы…
А увиделись они только в мае, погожим, по-летнему теплым днем.
Как тщательно подготовился Алексей к этой встрече! На нем была белоснежная сорочка, белый галстук, белые полотняные брюки — перешитые из флотских, подаренных соседкой, вдовой капитана первого ранга. И длинный черный пиджак, почти смокинг.
Друг детства Давид или просто Додик, сын бухгалтера-поэта, воспевшего Тишинку, сопровождал его. Это был истинный, честный и преданный друг, отличавшийся глубочайшей, неколебимой серьезностью. Нужен он был Алексею по причине весьма прозаической. Аспирантскую стипендию — семьсот восемьдесят дореформенных рублей — он давно истратил до трынки, и за час до свидания они с Додиком отнесли в букинистический магазин небольшой чемоданчик книг: несколько изящных томиков издательства «Academia» и напечатанные в Лейпциге однотомники классиков в сочных — зеленых, бордовых и желтых переплетах. Книги стоили баснословно дешево, приемщики были капризны, и Додику вменялось доставить забракованный товар назад, на Тишинку.
Выручив огромную сумму — двести рублей в исчислении 58-го года, приятели поспешили к остановке метро «Площадь Революции». В бурлящей толпе Алексей тотчас увидел Алену — в легком уже по-летнему платьице, открывавшем ее крепкие ноги, светловолосую, большеглазую. Она показалась ему еще прекраснее, чем тогда, в автобусе, и невозможно было даже представить, что они проведут вместе целый день.
Алексей познакомил ее с Додиком.
— Старый друг писателя, — представился тот, придав лицу излюбленное — деревянное выражение.
Додик стал называть его «писатель» со студенческой поры, когда Алексей поступил на филологический.
— Я, честно говоря, всех этих писателей не уважаю, — слегка пришептывая, продолжал друг детства. — Сам одно время хотел стать писателем…
— А вы в каком жанре себя пробовали? — заинтересовалась Алена. — В прозе или стихах?
— Да, признаться, — с глубокой серьезностью отвечал Додик, — кроме писем к собственной мамаше ничего не писал… Бесполезный труд… Но для лучшего друга делаю исключение. Недаром говорят: сильно дерево корнями, а человек — друзьями…
Алена извинилась:
— Мне надо забежать в техникум… Тут недалеко… Пять минут… Собираюсь попытать счастья, может, поступлю…
— Что за техникум? — спросил Алексей.
— Театральный… — отозвалась она радостно, всей грудью. — Там очень интересные отделения… Выпускают костюмеров, гримеров… Правда, у меня плоховато с рисунком. Но меня готовит знакомый художник…
Когда она скрылась за углом Музея Ленина, Алексей спросил у Додика, понравилась ли ему Алена.
— Что тебе сказать, — с обычной значительностью в голосе пояснил друг, несколько даже причмокивая. — Она, конечно, ничего… Но ведь мы с тобой, писатель, эстеты. Ты наверняка не заметил, ты ведь слепой… По-моему, у нее один зуб фарфоровый… А так — ничего…
В некотором роде Додик был больше писателем, чем сам Алексей. По крайней мере он мог переживать увиденное, только пересказав его собственными словами. Гуляя по улице, самозабвенно сообщал другу содержание фильма:
— …Все его считали убийцей… Представляешь — сам сознался! А девушка его не верила. Думала на того, длинного, и сама начала распутывать все… Но убийца-то настоящий уже за ней охотился… И как ты думаешь — кто оказался? Да тот, художник! Сам свою дачу и поджег для отвода глаз!
Додик, как всегда, пришептывал, взмахивал руками, горячился, сообщая подробности кинокартины, которую они только что смотрели вместе с Алексеем…
Но вот появилась Алена, и Алексей повел ее к длинной очереди разноцветных «Волг», дожидавшихся у ГУМа пассажиров. И когда он подвел ее к первой, серенькой, Алена вдруг опустила глаза, тихо попросила:
— Хочу в голубую…
Алексей решил шикнуть на все двести наличных и повез ее в ресторан «Речной вокзал», где сам никогда не бывал, а только слышал от Храпова. В пути, когда машина летела просторным Ленинградским проспектом, постарался расшевелить Алену рассказами, но все время натыкался на какую-то стену. Обычного ответного зажигания не получалось. Алена внимательно слушала, как казалось ему, остроумные истории об Институте изящной словесности, о профессорах и аспирантах и бесстрастно молчала. Потом, уже в замужестве, объяснила: «Я все думала: чего это ты расхвастался!»
