Приехав в Кемпер, инспектор снял номер в гостинице возле вокзала, оставил там вещи, после чего отправился искать дом друга. Антуан мог взять извозчика, но ему хотелось пройтись пешком, тем более что от вокзала до улицы Астор, где жил Жерар, было меньше километра. Путь туда лежал через набережную реки Оде, по глади которой скользили редкие лодки. Антуан перешел на другой берег и вскоре был уже в самом центре города, возле главного собора. Центральная торговая улица Кемпера звалась Кереон, и инспектор вспомнил, как они с отцом гуляли по ней и покупали в лавках разные мелочи. Преодолев соблазн свернуть на нее, Антуан двинулся дальше. Он испытывал двойственное чувство – с одной стороны, он был рад видеть город своего детства, с другой же, его неприятно поразил царивший здесь провинциальный дух. После Парижа тут все казалось каким-то запущенным, застывшим и скучным, как человек в безнадежно вышедшей из моды одежде.
«Интересно, они хоть знают, что такое трамвай? И появится он тут лет через двадцать, не меньше… – Тут инспектору пришла в голову другая мысль. – А лет через сто, когда в Париже обычным станет летать из конца в конец на воздушных шарах, тут еще останутся фиакры, извозчики, старые лошади… Я прошел уже несколько улиц – нигде ни одного автомобиля… А вот наконец-то и улица, на которой живет… на которой жил Жерар».
Он постучал в дверь и, объяснив немолодой и некрасивой горничной, кто он такой и зачем приехал, остался ждать. Через минуту горничная вернулась.
– Госпожа Кервелла примет вас… Прошу.
Когда он вошел в гостиную, жена Жерара, стиснув в одной руке кружевной платок, стояла возле стола, опираясь свободной рукой на столешницу. На хозяйке дома было траурное платье, вероятно, оставшееся после похорон какого-то родственника, и его черный цвет удручающе подействовал на Антуана. В доме еще витал дух Жерара – инспектор заметил трубку на маленьком столике, какие-то журналы, пару мужских перчаток, – а это черное платье словно подчеркивало, что комиссара больше нет, что он уже никогда не вернется сюда и что его жизнь, какой бы она ни была, кончена. На стенах висели две картины с изображениями лошадей, которых Жерар так любил, и Антуан улыбнулся про себя.
– Господин Молине… Я очень рада… Жерар столько говорил о вас… Он так ждал вашего приезда… А теперь… И как ужасно получилось, что именно вам пришлось его опознавать…
Антуан пристально посмотрел на нее. Она была поразительно некрасива, с желтоватым нездоровым лицом и орлиным носом, который куда лучше смотрелся бы на мужском лице, но на женском только подчеркивал все его несовершенство. Когда жена Жерара, утирая слезы, сделала шаг к креслу, он заметил, что она еще и прихрамывает. Умело скроенное платье частично скрывало ее кривобокость, о которой упоминала Мариэтта. Красивым в мадам Кервелла был только голос – глубокий, мелодичный, хватающий за душу; но Антуан отлично понимал, что ни один мужчина на свете не способен довольствоваться только голосом, не обращая внимания на остальное.
Он произнес множество слов соболезнований, которых требовала ситуация, и хотя слова эти были совершенно искренними, его не оставляло ощущение, что он лукавит. Но мадам Кервелла, по-видимому, ничего такого не заметила, потому что расчувствовалась и заплакала.
– Мы так готовились к вашему приезду… Я заказала меню для торжественного обеда… – В ее взгляде мелькнул огонек надежды. – Может быть, вы не откажетесь остаться на обед? В память о Жераре…
Антуан, чувствуя себя совсем неловко, стал говорить, что он боится стеснить хозяйку, но раз уж так получилось и если она настаивает, он не осмелится ей перечить. Мадам Кервелла (он уже знал, что ее зовут Луизой) просияла, вызвала горничную и велела накрывать на стол. Отдавая подробные указания, она, по-видимому, вернулась в привычную для нее колею хозяйки дома и даже перестала плакать. Несмотря на это, Антуан, который исподволь внимательно изучал ее, до сих пор не составил о ней окончательного мнения. Ему казалось, что она не глупа, но вопрос, насколько Жерар мог посвящать ее в свои дела, оставался открытым.
