– А че раньше не поливал?
– Раньше, значит, нечего было.
– А крест на ем чего?
– Че, че, – передразнил Михась. – Чтоб видно было, что он православный, а не какой-то там басурманский.
– Вечно ты глупости говоришь, – перебил его Тимофей. – На наших самолетах звезды.
– Точно, – подтвердил чей-то голос в толпе. – Они красные и острые.
– По-твоему, Тимоха, выходит, что он не наш, что ли? – ухмыльнулся Михась, готовясь утереть нос всезнающему оппоненту.
– Не наш, – кивнул Тимофей.
– А чего же он тады здесь летает? – едко прищурился Михась.
Тимофей пожал плечами.
– Заблудился, может.
– А чего ему заблуждаться? Чай, не по темному лесу бродит. Он, вона – в чистом небе летает.
– Ну значит, учения совместные проводит, – сквозь зубы ответил Тимофей.
– Какие же они совместные, если он один летает?
Тимофею надоело спорить, тем более что в спорах с Михасем он почему-то всегда проигрывал. Он подождал, пока гул стихнет и невидовцы успокоятся, а затем просто врубил радиоточку. Услышав громкое шипение, невидовцы и вправду тут же забыли про самолет, поскольку были вроде детей, чье внимание привлекает только то, что происходит в данную конкретную минуту, а то, что было десять минут назад, кажется уже нереальным и вроде как даже никогда не происходившим.
Шипение усиливалось, но постепенно сквозь него стал прорываться какой-то бравурный марш. Тимофей подкрутил что-то, и все Невидово огласилось чистыми звуками немецкого пения.
– Ишь ты, – снова сказал Клим, поскольку это восклицание было универсальным и подходило под любое событие.
– Музыка, – понимающе цокнул языком Михась, хотя и недолюбливал искусство.
– А мы думали, корова мычит, – съязвила под общий хохот Серафима.
Задетый сарказмом и смехом односельчан, Михась ничего не ответил, только гордо сморкнулся.
– Че-то не пойму ни бельмеса, – нахмурилась Антонина, жена Сеньки Филимонова по прозвищу Кривой, поскольку один глаз у него был выбит еще в детстве и оттого он как-то странно кривил лицо. – Не по-нашенски поют, что ли?
– Это по-германски, – пояснил Михась и начал деловито скручивать цигарку. – Я их тарабарщину еще с войны помню. Славно они нас тогда гнали. Ну и мы им поддали опосля. Ну и они нам потом.
– А потом че? – спросил кто-то любопытный.
– Че, че… Потом конец войне и все по домам.
– А победил кто? – спросил все тот же голос.
– Так я и сам не понял. Все как-то само собой закончилось.
Михась затянулся едкой самокруткой и принялся с умиротворенным лицом вслушиваться в немецкую речь, как вслушивается уставший путник в шум морского прибоя.
Смущенные рассказом Михася и льющимся сверху немецким языком, невидовцы притихли. А Тимофей расстроился.
– Волну, наверное, не ту поймал, – забормотал он виновато и снова стал что-то крутить, но везде была сплошная немецкая речь: либо песни, либо декламация. Наконец, Тимофей остановился на какой-то частоте, где кто-то хрипло кричал, словно ругался, а после каждой фразы следовал восторженный крик толпы.
– Вишь, как осерчал, болезный, – закачала головой бабка Ефросинья. – Ни бельмеса не разобрать.
– Это ж по-немецки, – пояснил кто-то бабке.
– Ну и что, что по-немецки? – разозлилась бабка. – Немец что, не человек? А гавкать все равно не след. Через это сердце болеть начинает. Мой Потап вот так кричал, кричал, а потом раз – и в могилу.
– Твой Потап кричал, потому что животом на вилы упал, – возразил Гаврила.
– Ну да, – согласилась Ефросинья. – Но он же кричал. А вилы что? Со всяким бывает, а вот сердце от крика, видать, и не выдержало.
– Ишь ты, – сказал Клим, потрясенный то ли воплями из радио, то ли рассказом о помершем Потапе.
– Да ну ее, радиву твою, – кинул кто-то раздосадованно. – Только время на это баловство терять.
Невидовцы немного пошумели и разошлись.
