Так, путешествуя со своим захворавшим другом, Гаем Оппием, он уступает ему единственную кровать на постоялом дворе, а сам ложится спать на голой земле, под открытым небом.
Трактирщик подает ему негодное оливковое масло, а он не только не жалуется на это, но даже просит добавки, чтобы трактирщик не заметил своего промаха.
Однажды, во время застолья, его пекарю приходит на ум дать ему хлеб лучшего качества, чем другим сотрапезникам; он наказывает пекаря.
Более того: он склонен прощать. И это странно! Умение прощать — христианская добродетель; но, как мы уже говорили, на наш взгляд Цезарь является предтечей христианства.
Гай Меммий поносит его в своих речах, заявляя, что он прислуживал Никомеду за столом вместе с евнухами и рабами этого царя. — А все знают, какое второе ремесло исполняли виночерпии, и на данную тему даже имеется миф: это история Ганимеда. — Цезарь голосует за консулат Меммия.
Катулл сочиняет эпиграммы на Цезаря, поскольку тот мимоходом похитил у него любовницу — сестру Клодия, жену Метелла Целера. Цезарь приглашает Катулла к себе на ужин.
Тем не менее порой он мстит, но только если его вынуждают к этому, и мстит он при этом мягко: «in ulciscendo natura lenissimus».[8]
Так, один раб, намеревавшийся отравить его, был просто-напросто предан смерти: «non gravius quam simplici morte puniit».[9]
— A что еще он мог с ним сделать? — спросите вы.
Бог ты мой! Он мог предать его пыткам, забить розгами до смерти, скормить рыбам.
Но Цезарь не сделал ничего этого, ибо ему никогда не хватало духу причинить зло: «nunquam nocere sustinuit».[10]
Одного лишь не может простить ему обожающий его народ: он заставляет уносить с арены раненых гладиаторов и лечить их, причем как раз в тот момент, когда зрители уже готовы объявить им смертный приговор: «gladiatores notos sicubi infestis spectatoribus dimicarent vi rapiendos reservandosque mandabat».[11]
Но погодите, есть средство сделать так, что тебе простят все.
Однажды утром над Капитолием и над Форумом поднялся великий шум.
В течение ночи на Капитолий были принесены статуи Мария и трофеи его побед. Те самые трофеи, какие, возможно, еще и сегодня именуются трофеями Мария, были поставлены на прежнее место и вновь украшены кимврскими надписями, которые сенат когда-то приказал стереть.
Разве Цезарь не был племянником Мария?! Разве не похвалялся он этим по любому поводу, и разве Сулла не сказал тем, кто просил о его помиловании: «Я отдаю его вам, безумцы; но берегитесь, в этом юнце таится много Мариев!»?
Этот пробный шаг Цезаря был великим делом.
Образ Мария на развалинах Карфагена достиг тех же гигантских размеров, что и образ Наполеона на острове Святой Елены; его призрак, вышедший из могилы, явился вдруг римлянам.
Вспомните статую Наполеона, вновь поднятую в 1834 году на вершину колонны, в привычной его двууголке и сером рединготе.
Старые солдаты плакали.
Седовласые воины рассказывали о вступлении в Рим победителя тевтонов.
Это был селянин из Арпина, хотя и принадлежавший к всадническому сословию, простой и грубоватый, так никогда и не пожелавший выучить греческий язык, тот самый язык, что стал вторым или даже первым языком римской аристократии, подобно тому как французский язык стал вторым или даже первым языком русской аристократии.
Сципион Эмилий разглядел во время осады Нуманции его военный гений и, в ответ на вопрос, кто станет однажды его преемником, сказал, хлопнув Мария по плечу:
— Возможно, этот!
Вспоминали, как Марий, в бытность свою простым трибуном, к великому удивлению аристократии и не посоветовавшись с сенатом, предложил закон, направленный на то, чтобы пресечь подкупы в комициях и судах.
Один из Метеллов стал нападать на этот закон и на трибуна и предложил вызвать Мария в суд, чтобы тот отчитался за свое поведение; в ответ на это Марий явился в сенат и приказал ликторам препроводить Метелла в тюрьму; ликторы подчинились.
Югуртинская война затягивалась.
Марий обвинил Метелла в том, что он нарочно медлит с ее завершением, и вызвался сам, если его назначат консулом, захватить Югурту или убить его собственными руками.
