Он провел тридцать восемь дней с этими киликийцами, «людьми, крайне склонными к душегубству», по словам Плутарха, и обращался с ними с таким презрением, что каждый раз, когда ему хотелось спать, посылал сказать им, чтобы они не шумели; затем, проснувшись, он играл с ними, писал стихи и сочинял речи, а затем декламировал их, используя пиратов в качестве слушателей и называя их неучами и варварами, если они не аплодировали ему настолько, насколько, по мнению Цезаря, его стихи или речи заслуживали аплодисментов.
Затем, в конце каждой игры, беседы или декламации, он говорил, покидая пиратов:
— Все равно это не помешает тому, что рано или поздно я распну вас всех на кресте, как и обещал вам.
Они смеялись над этими обещаниями, называли его веселым малым и аплодировали его остроумию.
Наконец, из Милета прибыли деньги.
Пираты, верные своему слову, отпустили Цезаря, который с лодки, отвозившей его в гавань, крикнул им напоследок:
— Вы помните, что я обещал вам всех вас распять?
— Да! Да! — кричали в ответ пираты.
И раскаты их хохота провожали его до самого берега.
Цезарь был человеком слова.
Едва ступив на берег, он снарядил корабли, бросился вдогонку за судном, захватившим его в плен, в свой черед захватил его и разделил добычу на две части: одну из денег, другую из людей; деньги он взял себе, людей заключил в тюрьму в Пергаме, а сам после этого отправился к Юнию, наместнику Азии, ни в коем случае не желавшему лишаться своих привилегий претора, и потребовал от него наказать пиратов.
Но тот, увидев огромное количество денег, отнятых у пиратов, заявил, что подобное дело заслуживает неспешного разбирательства.
На старой доброй латыни это означало, что претор Юний хочет дать сотоварищам пиратов время удвоить эту сумму, а когда она будет удвоена, вернуть пленникам свободу.
Однако это совершенно не устраивало Цезаря.
Продажность претора лишала его возможности сдержать свое слово.
Так что он вернулся в Пергам, заставил выдать ему пленников, после чего его собственные матросы, действуя по его приказу и в его присутствии, пригвоздили их всех к крестам.
Когда он произвел эту казнь, ему не было еще и двадцати лет.
Примерно через год Цезарь вернулся в Рим.
На Родосе он учился вместе с Цицероном, но не у Молона, который к этому времени умер, а у Аполлония, его сына.
Но, ощутив вскоре, что изучение красноречия плохо сочетается со снедавшей его жаждой деятельности, он отправился в Азию, где набрал за свой собственный счет войска, изгнал из этой провинции вторгшегося туда военачальника царя Митридата и удержал в рамках долга всех колеблющихся и ненадежных.
Затем он вновь появился на Форуме.
Его приключение с пиратами наделало шуму; его экспедиция в Азию тоже не осталась без огласки: он был тем, кого в наши дни англичане назвали бы эксцентричным человеком, а французы — героем романа.
Все в нем, вплоть до ходивших про него и Никомеда слухов, которые веселили мужчин, вызывало любопытство у женщин.
Если женщины берут на себя заботу об известности мужчины, его репутацию можно считать обеспеченной.
Молодой, красивый, благородный, щедрый, Цезарь очень скоро вошел в моду.
Он принялся одновременно за дела сердечные и дела государственные, за любовь и политику.
Именно к этому времени следует отнести высказывание Цицерона:
— Он, этот честолюбец?! Этот красавчик, который почесывает голову лишь одним пальцем, чтобы не нарушить прическу? Нет, я не думаю, чтобы он когда-нибудь подвергнет Республику опасности.
Тем временем Цезарь добился назначения его военным трибуном, одержав победу над своим соперником Гаем Помпилием.
На этом посту он возобновил борьбу против Суллы.
Сулла сильно урезал власть трибунов.
Воспользовавшись законом Плавтия, Цезарь призвал обратно в Рим своего шурина Луция Цинну и других сторонников упоминавшегося выше Лепида, которые после его смерти укрылись у Сертория.
Позднее мы займемся этим отважным полководцем, который, вопреки всем обыкновениям, сохранил верность Марию, положившему начало его карьере.
А пока вернемся к Цезарю.
Цезарь продолжал свой путь: элегантный, щедрый, страстный с женщинами, учтивый на улице, здоровавшийся со всеми, пожимавший, как мы уже говорили, своей белой рукой самые грубые руки и время от времени, когда эти его якшания с простым народом вызывали удивление, ронявший такие слова:
