— Дашок, что это у тебя было с инженером Клейстом? О чем это сболтнул Лошак?.. В чем дело? То Клейст предает смерти, то спасает от смерти… Расскажи-ка, кстати…
Даша помолчала, потом нехотя ответила:
— Это он о контрразведке…
— Что такое?!
Он остановился и схватил се за руку.
Даша усмехнулась, но Глеб не увидел этой усмешки.
— Ну вот… была в контрразведке, а Мотя хлопотала у Клейста… Он взял меня на поруки… Я была по зеленому делу…
— Подожди, подожди… Дай сообразить… Ведь ты же на этом деле могла сгибнуть, как муха… Ну дальше?
— Это — долгий разговор… Придет час, расскажу как следует. А теперь трудно мне… Расстраиваться не хочу…
Она быстро зашагала по дорожке и оставила его позади. И в этих торопливых движениях почуял Глеб Дашину тревогу. Вспомнил: так же держала себя Даша по дороге к детскому дому.
— Ой, Дашок, что-то не так! Что-то таится в тебе другое… Может быть, кто-то стоит у нас на дороге?.. Прямо скажи, откровенно… Уж очень ты нервничаешь, когда говорят о тебе…
— Если ты, Глеб, мне не веришь, как же я могу относиться к тебе? Разве ты можешь меня понять?
Он молча шел за нею в поющей вечерней тишине, с болью и смутой в душе.
А когда пришли домой, она сейчас же села к столу к вынула из газетного свертка книжки. Выбрала одну, подвинула лампу и оперлась головою на руки.
— Что это ты читаешь, Дашок?
Он хотел спросить се мягко и ласково, но сам почувствовал, что вышло фальшиво и глупо.
Не отрываясь от книжки, она сказала сквозь зубы:
— Августа Бебеля… «Женщина и социализм».
— А это что за книги?
— А это товарища Ленина «Государство и революция». Хочешь — возьми.
В открытое окно влетела ночная мошкара, вилась около огня, зажаривалась на стекле и сеялась на стол, как пшено. Свистела пичуга в горных кустарниках — так-нет? так-нет? В окне Савчуков, тоже открытом, зазывно туманился огонек.
Глеб встал и вышел из комнаты.
Савчуки уже ложились спать. На столе были остатки еды. Мотя без кофты, в одном лифчике, копошилась у плиты. Савчук, босой, кудлатый, лежал на кровати.
Мотя стыдливо тянула на грудь лифчик и рубашку.
— Ты — свой человек, Глеб… Я — по-ночному…
— Не стыдись, Мотя: я и без этого знаю, что ты храбрая женщина. Ты лучше скажи, как укрощаешь Савчука.
— А что ж — Савчук? Он у меня сейчас — смирный.
— Да не ври ты. А кому я вчера ремонтировал кости? Забыла?
Мотя сверкнула глазами.
— Ах ты, кудлатая пакля!.. Ну-ка, вспомни, кого я хлестала по морде?..
Глеб засмеялся — веселые ребята эти Савчуки!
— Ну как, Савчук, товарищ? Тебе строго воспрещается воевать с Мотей: готовь руки на другую работу…
Мотя ахнула от радости и подбежала к Глебу.
— Да, да, Глеб… милый!.. Ведь без работы жизнь — только несчастье и слезы. Была работа — была и семья… И с детьми я будто росла из земли как дерево. А вот теперь меня будто выкорчевали и вокруг меня только навоз и камни.
И со слезами на глазах она опять отошла к столу.
А Савчук угрожающе сел на край кровати, опираясь об пол мозольными ступнями с изуродованными пальцами.
— Ну, Глеб!.. Ежели эти руки толкнутся в пустую дыру — не быть тебе живому! Завтра пойду в бондарню — узнаю, как будут петь мои пилы… Твоя жинка — чертова баба: она крутила ячейку, как веревку.
Мотя повернулась к Глебу и пытливо поглядела ему в лицо. Она хотела что-то сказать ему, но не решалась и стала убирать со стола.
— Ну что ж… Говори, Мотя… — усмехнулся Глеб. — Чего же ты трусишь?..
— Уж тебя-то я не боюсь, Глеб… не думай, пожалуйста!.. Только зачем же Даша бросила Нюрку, как щенка, на чужие руки? Баба без детей — дикая баба. Она звала меня в свой гурт, да ведь я же не дура.
Савчук ударил кулаком по коленке.
— Ну и баба ж твоя жинка!.. Прямо, черт ее дери, из ячейки крутила веревку, го-го!..
А Глеб жадно ловил слова Моти.
— Ну, ну, Мотя!.. Ты мне о Даше расскажи… как она тут геройствовала без меня…
Поняла ли его Мотя, знала ли она, как они жили в эти дни, — она поглядывала на него с лукавой пытливостью, точно дразнила его:
— А что, Глеб Иваныч?.. Обжегся?..
— Это верно: Даша стала неузнаваемой. Но, понимаешь… откровенничать со мной не желает… гордая!..
Мотя насмешливо прищурилась и с упреком покачала головой.
