Утром Хайкл нашел у себя в головах еще одну подушку, помимо той, что лежала там с вечера. Ребе увидел, что голова ученика лежит слишком низко, и подложил под нее свою подушку. Укутавшись в талес и повернувшись лицом к стене, Махазе-Авром был погружен в молитву. За первой молитвой он задрал голову к потолку и сжал кулаки, как будто пытался прорваться в запертые врата Небес. За второй молитвой в его голосе звучали покорность и радость человека, у которого ничего нет и которому ничего не надо, потому что он наслаждается, повторяя из уст в уста слова своего Создателя. Читая молитву «Шмоне эсре», он погрузился в глубокое молчание. Хайклу казалось, что ребе покинул свое тело, укутанное в талес, а его душа отправилась через горы и долины туда, где прежде взошло солнце, большое, круглое, лучистое. Покрытые иглами ветви сосен на горе напротив окна зажглись, как зеленоватые меноры. Реб Авром-Шая завершил молитву и сразу же начал снимать филактерии. Однажды Хайкл спросил его, почему он не произносит молитвы, следующие за «Шмоне эсре».
— Больше у меня нет сил, — ответил Махазе-Авром.
За завтраком ребе напомнил, что Хайкл должен пойти в местечко навестить отца. По дороге через лес Хайкл думал, что, хотя ребе напоминает ему о заповеди почитания отца, он его отца не любит, потому что тот — сторонник Просвещения. Хайкл смотрел вверх, на лиственные деревья, угадывая, как они называются. Когда он еще жил у Фрейды Воробей, то часто выходил с отцом гулять за край местечка. Отец поднимал на лоб свои темно-синие очки и показывал ему палкой, какое дерево — дуб, какое — клен, какое — ольха, а какое — орех. Но ребе, хотя он день и ночь и был погружен в раздел «Зраим», вовсе не смотрел на деревья в лесу, на кусты у дороги, на растения в поле. Он изучал законы, касавшиеся растений Эрец-Исроэл так же, как изучал законы, касающиеся порядка жертвоприношений, когда придет Мессия и будет заново отстроен Храм.
Странноприимный дом летом наполнялся бедняками, которые ходили по домам. Однако во второй половине странноприимного дома все еще ночевали ешиботники — так же, как они ночевали там зимой. Однажды ночью Мейлахка-виленчанин увидел там отца Герцки, табачника, который еще год назад надел на него арбеканфес и поцеловал в голову. Но на этот раз отец Герцки выглядел как типичный побирушка, оборванный и заросший. Испугавшись, Мейлахка спрятался от него. Через день уже все Валкеники говорили о состоятельном виленском обывателе, приезжавшем прошлой зимой, чтобы не дать своей жене из Аргентины увезти с собой их сына. Все знали, что этому еврею не удалось добиться своего. Сын уехал со своей маменькой, с этой напастью в котиковом пальто с двумя серебристыми лисами. Отца этого непокорного сына в Валкениках тоже не поминали добрым словом. Но никто не думал, что в скором времени он скатится до такого печального состояния.
Вова Барбитолер побирался по домам обывателей и в лавках на рынке. Заходил он и в заезжий дом, где останавливался зимой. Хозяин и хозяйка постоялого двора знали, что он в местечке, и тем не менее едва узнали его. Он был одет в рванину, весь в пыли, борода похожа на клубок паутины. Все же хозяин обращался с ним почтительно, пригласил присесть и спросил, не хочет ли тот перекусить с ними. Слыхал ли он что-нибудь о том, как дела у его сына в Аргентине? Как он дошел до такого состояния? Но бывший торговец табаком не стал присаживаться и не захотел есть с ними. Ему жаль времени, сказал он. О сыне он ничего не слыхал, обнищал по своей собственной вине, но не стыдится побираться на чужих порогах.
Владелец постоялого двора дал обнищавшему торговцу целый злотый, а хозяйка дала ему с собой халу, половину запеканки из лапши и холодный кусок рыбы — все, что осталось с субботы. Вова Барбитолер положил еду в свою торбу, а перед уходом расспросил, где живет тот каменщик, у которого его Герцка ел по субботам. Сразу же после того, как он вышел, хозяйка стала заламывать руки и расплакалась.
— Что же это делается с человеком?! — воскликнул хозяин, чтобы самому не расплакаться. — Женщина, не реви. В жизни все случается.
