Муж Хадассы поехал вместе с главой мирской ешивы в Америку собирать деньги. Мирские ешиботники и без главы хорошо проводили время на валкеникской даче. Однако Хадасса без мужа едва справлялась с большой семьей. Тем не менее никогда не было слышно, чтобы она кричала на своих русоволосых мальчиков или на своих черноволосых девочек с редкими зубками. Она говорила слово, гладила по головке — и ребенок успокаивался. Когда Хадасса и ее брат реб Авром-Шая разговаривали между собой, выглядело это так, словно они шептались. Они оба не произносили громко ни единого слова. Иногда она выходила из спальни, и было слышно, как она кашляет за закрытыми дверями. Врач приходил и уходил, служанка бегала в аптеку за лекарствами. Береле приносил маме грелку, реб Авром-Шая выходил от сестры озабоченный. И все это тихо, как бы тайно.
Пролежав пару дней в своей комнате, Хадасса стала снова выходить к столу. Она сидела за столом, накинув на плечи платок, и дрожала от холода в середине лета. Ее лицо отдавало синевой, полные губы были сухими, подбородок безвольно отвисал вниз, но умные светло-серые глаза улыбались. Хайкл был очарован не столько ее внешностью, сколько царственным поведением, и она ощущала, что каждое ее движение не ускользает от его взгляда. Брат рассказывал ей о диковатом характере Хайкла и о его талантах. Сестра думала, что ее брат еще недостаточно хорошо знает своего ученика и что этот молодой парень и сам еще не знает себя. Чтобы парень не видел, как ее обижают его любопытные взгляды, Хадасса всегда по-матерински доброжелательно улыбалась ему. Однако это делало его еще беспокойнее, и он стеснялся прикасаться к еде. Хадассе приходилось напоминать ему, чтобы он не отвлекался, а то еда остынет. Разговаривала она с ним на тот же неспешный манер, как и со своими детьми.
Теперь Хайкл сидел один в столовой, обиженный и подавленный. Он ест и не платит, он тут лишний, чужой. Он не сын раввина, а они аристократы, они не выносят его манер. Ребе, наверное, рассказал сестре, как он выругал ту парочку у ворот, и она, конечно, тоже сожалеет, что его взяли в дом. Доказательством этого в его глазах служило то, что она приготовила для него ужин, как для голодающего, и вышла из комнаты. На накрытом столе стояла миска со щавелевым борщом со сметаной, сыр, два вареных яйца на блюдце, нарезанный хлеб в корзинке и чайник с чаем. Хайклу еда в рот не лезла. Он наскоро проглотил трапезу, прочитал положенное благословение и вышел на веранду.
Густое гудение доносилось из высоких трав, кваканье — с заболоченных лугов. С полей медленно поднимался белый туман, закрывая верхушки деревьев и пробираясь к верху давно остывшей трубы смолокурни. Из клубов тумана появилось видение — белокожая полная барышня; ее спутник с черными усиками остался где-то в глубине тумана. Хайкл повернулся к двери, как будто собирался убежать к ребе от нечистых мыслей, — и через окно столовой увидел сестру ребе без платка на голове.
Он никогда раньше не видел хозяйки с непокрытой головой. У Хайкла перехватило дыхание, он смотрел на ее спадавшие на плечи черные волосы. Хадасса обеими руками потрогала чайник, стоявший на столе, накрыла салфеткой хлеб в корзинке и вынесла в кухню пустую посуду со стола. Она делала все это торопливо, как будто боясь, что стены и потолок будут слишком долго видеть ее открытые волосы. Помыв на кухне посуду, она снова прошла через столовую к себе в спальню, беспокойно крутя головой и придерживая рассыпающиеся волосы, похожая на перепуганную птицу среди листьев лесной чащи. «Таких скромных, богобоязненных людей, как Махазе-Авром и его сестра, я еще в моей жизни не встречал», — подумал Хайкл и вошел в комнату ребе, когда буря его чувств уже отбушевала. Он стыдился и своего скрытого нескромного влечения к полной дачнице, и того, что набросился на нее и ее спутника.
Устав от изучения Торы, Махазе-Авром целую неделю засыпал прямо в одежде. Только в пятницу вечером он с трудом вставал с кровати и раздевался. На этот раз Хайкл тоже застал его лежащим, в халате, брюках и чулках, а рядом с ним — открытый маленький томик Геморы. На правой ладони, подпиравшей затылок, лежал чистый белый носовой платок — чтобы рука не коснулась волос на голове, на случай, если со сна он будет думать о словах Торы.
