Светел почти не улавливал слов, только голос, звучный, неторопливый. До веку слушать – не наслушаться! Серые глаза, головушка чистый лён, врусебелая…
Любопытный народ уже останавливался.
– Твои ку́ны от куны́! – побагровела торговка. – Знаем, как ваша сестра охлёста злато-серебро наживает!
«Охлёста?..» Светел поморщился. Вот сейчас белянушка расплачется, убежит. Кувшинчик наземь метнёт. С такого оговора молоко вправду на языке прогоркнет. Догнать… утешить…
– Экая ты злая, тётенька, – усмехнулась красавица. – Я же всему торгу не объявляю, что ты козу у отхожего места пасёшь, погаными вениками кормишь.
Светел наблюдал в немом восхищении. Девка выглядела ему ровесницей, но он-то давно удрал бы с пылающими ушами, а она!.. Сразу две бабы возгнушались товаром, отошли от лотка. Молочница приобиделась, завизжала:
– Околотница! Ступай с дикомытами на их свадьбе гуляй! Может, позарится какой!
Люди ожидаючи повернулись к белянушке.
– Ты-то с мужем советно да благоверно живёшь, – отмолвила та. – Поди, разницы не ведает, где ты, где коза…
Взялась вдруг пятернёй за лицо, приплюснула нос, сдвинула уголки глаз, вытянула губы. Позоряне захохотали, стали указывать на молочницу:
– А похожа до чего! Только рог не хватает!
Девка спрятала кувшинчик за пазуху, повернулась, ушла. Светел не думая потянулся следом. Перемолвился бы с душой-разумницей, да удостоит ли?..
Он так и притопал за девкой к невзрачному шатру, стоявшему на краю зеленца. Рядом теплился костерок, огородом стояло несколько санок, сидели походники. Серые, взъёрошенные против нарядных торжан. Они с первого взгляда показались Светелу страшно измотанными. Словно одолели невмерный путь, да всё впроголодь, да под гнётом злосчастья.
Светел увидел: красёнушка вдруг напряглась, превратилась в стальную плеть, изготовленную для боя. Лишь тогда обратил внимание на двоих бородачей, грудь в грудь стоявших между санями. Оба выглядели бывалыми путешественниками. Только один красовался в суконном охабне с длинными прорезными рукавами, второй – в заплатнике грубого портна.
– Из милости жалую, а ты ещё недоволен? – брезгливо спрашивал приодетый.
Рука в мягкой пятерчатке держала кожаный кошелёк. Его супротивник был меньше ростом, зато раза в полтора просторней в плечах. Таких люди называют ширяями. Он ответил:
– Довольство тешить мне незачем. О чём договаривались, того хочу!
У богатого плеснули за спиной опрятно связанные длинные рукава.
– Да за что тебе платить? Злые дикомыты с ножами не натекли, а вот на торг я по твоей милости припоздал. Горестный убыток терплю!
Ширяй угрюмо ответил:
– Дикомытами я тебя не пугал. А коли бояться нечего и от нас тягость одна, сам собой обратно иди.
– И пойду! А тебе платы не дам и другим платить закажу!
Светелу чужая свара не занадобилась. Он поискал глазами белянушку. Девка шла прямо к спорщикам – драть бороду обидчику, глаза бесстыжие царапать… может, ещё похуже что совершать. Ширяй не повернул головы, лишь едва заметно дёрнул плечом, но сердитая красавица споткнулась. Выдохнула, свернула к шатру, исчезла внутри.
– А заказывай, ну тебя, – плюнул ширяй. – Станет кому Бакуне приветное слово за мостиком передать.
«Опять про Бакуню! – опешил про себя Светел. – Кто таков, хоть расспрашивай!»
– Ты грешные-то речи оставь, – насупился второй. – Я купчанин посовестный. Возьми, что заслужил, и не докучай мне!
– Ступай поздорову, – был ответ.
Кошелёк звякнул оземь. Взлетели, распы́рились суконные полы охабня. Купец, недовольно бормоча, зашагал прочь. Ширяй остался стоять, глядя в сторону. Нужда приказывала нагнуться за кошельком, но было тошно. Другие походники смотрели на вожака и молчали.
Светела вдруг прошибло потом.
«Так это же…»
Сеггар заметил пристальное внимание парня. Раздражённо спросил:
– Что зенки пялишь?
Светел шагнул вперёд, поднял кисетец, отдал:
– А спросить хочу, отчего Царскими прозываетесь.
«В ухо даст… обругает…» Неуступ усмехнулся криво, ибо угол рта поддёргивал шрам. Наверно, этот человек видел столько горя и зла, что лицо разучилось как следует складываться в улыбку.
– Оттого, дитятко, что по-царски живём. Ещё чего тебе?
