Тут все были единодушны:
«Калач!.. Ойдриговичам подавиться!»
Позади тихо открылась дверь. Светел встал, поклонился:
– Пожалуй, бабушка.
Корениха плотней запахнула тёплую душегрею, подошла, осмотрелась. Увидела на полице андархский уд, повеселевший, со склеенной шейкой, с новыми струнами. Ишутка уже примеривалась к нему, училась играть. Не стыд девке, это ж не гусли.
– Над чем засиделся, Светелко?
«Заругается. Скажет, добрый припас на пестюшки перевожу…»
– Щит плету, бабушка.
«…Семь работ неисполненных сыщет. Спать выгонит, чтоб с утра лишку поваляться не норовил…»
Ерга Корениха нагнулась, тронула белую вицу, ещё влажную, тёплую из кипятка. Сколько ни распаривай – как есть железные прутья. А внучек управляется, один прут с другим повивает.
– Возьми на руку, – велела она.
Светел на миг даже растерялся. Оплошку в работе нашла? Вместо ремней у него был привязан к опругам кусок старой верёвки. Светел бросил ужище на локотницу. Стиснул деревянную рукоять, покраснел, выпрямился перед бабкой.
Корениха долго смотрела на внука. Упрямого, хмурого, широкоплечего. Светел затевал уже не ребячьи разговоры о воинстве. Семя давало росток, слова обретали плоть. Мальчонка стал делателем. Воля матери, всё желавшей видеть в нём несмышлёныша, была больше не властна.
Корениха сама выпрямилась, приосанилась. Решилась:
– Поди со мной, Светелко.
Он оглянулся на Жогушку. Положил щит, прикрыл малыша старым кожухом. Пошёл за бабушкой в сени. Наполовину ждал – поведёт в большую избу, станет ругать. Корениха, взяв светильник, отворила дальнюю дверь. Здесь была малая изба, куда Единец Корень некогда отселил женатого сына. Всё с тех пор изменилось: семья, деревня, самый мир вокруг. Жизнь обитала в большой избе да в ремесленной; здесь давно уже не топили. Малая изба стала клетью, хранившей вещи прежних времён. Светел сюда запускал хорька-крысолова, и всё.
А ведь атя с мамой вот на этой лавке молодыми сидели. За руки держались, улыбались друг дружке… И огонь из печки подмигивал, рыжей бородой тряс…
Бабушка воздела свет, осмотрелась:
– Во-он в тот угол проберись, внученько. На лавку вступи.
Светел перелез лубяные короба. Разулся, встал на край лавки. Сиротливо отозвались под ногами голые доски, простывшие без уютных полавочников, без живого тепла.
– Корзины подвинь, – продолжала указывать Корениха. – Куль видишь?
Светел переставил два больших пестеря, наполненных пустыми горшками. У стены обнаружился свёрток из грубой рогожи, плосковатый, широкий. Рогожное плетение залубенело на сгибах, проросло даже не пылью – серой, липкой старческой перхотью. Так паршивеет нетревожимое годами.
Бабушка терпеливо держала светильник над головой.
– Достань, – кивнула она. – Неси сюда, развернёшь.
Внук послушно вытащил куль, положил на пол. Узлы на перевязях срослись в единое целое. Стоило тронуть, ветхое мочало распалось прямо в руках.
Под грязным рядном открылась настоящая циновка, доброго тканья, даже сохранившая мягкость. Светел, конечно, знал, что за нещечко хранилось в рогожах. Один раз даже видел, как атя Жог его доставал. Колени согнулись сами. Светел припал на берестяные четырёхугольники пола. С бьющимся сердцем откинул циновку. Развернул тонкое льняное полотно…
На полу лежал щит. Очень, очень старый, но целый. Дощечки в палец, немного выгнутые, крепко сплочённые. Обтянутые кожей с плеч быка, проваренной в воске. Заклёпки, железный венец, в середине – помятое выпуклое навершье… Рубцы от стрел и клинков… Щит изначально был красным, воск сберёг цвет, лишь с поверхности облетала черноватая плёнка. Светел осмотрел испачканные ладони, спросил почему-то шёпотом:
– Это что?..
– Кровь, – спокойно ответила Корениха. – Пращур выкрасил его своей кровью, ожидая в бою смерти или победы.
Светел даже руки отдёрнул, не смея тревожить святой давний покров. Чуть не спросил, не о дедушке ли Корне шла речь. Нет! Доспех, хранимый Пеньками, был гораздо древней. Там, где к тканым пеленам прилегали верёвки, сквозь черноту казался рисунок. Светел поднял глаза. Бабушка стояла строгая, суровая. Кивнула:
– Расчисти, дитятко.
Светел очень осторожно провёл пальцем там, сям…
