– Ерунда, шеф, – бодро сказала я, – два глупых пацана. У одного из них был отличный ствол. Он здесь, – я показала на ящик стола, брякнула ключом об стол. – Скопируйте все документы. Продублируйте информацию.
Хозяин посмотрел мне в глаза. Наклонился, поцеловал мне руку. Ну, я же все-таки дама, да. А потом выпрямился – и сгреб меня в охапку, к себе притиснул, бормотал: «Спасибо тебе, спасибо, спасибо».
– Иван, – сказала я сыну, – я не буду работать охранницей.
– Что стряслось, мама? – Иван научился от меня спокойствию. – Ты не поладила с хозяевами, да?
– Хозяин хороший. Это я плохая.
– Ты? – Он взял мои руки в свои. – Не может быть.
– Все может быть. Я подстрелила человека. Мальчика. Твоего ровесника.
Иван долго молчал, держал мои руки в руках. Потом выпустил мои руки, закурил, к форточке подошел. Сизый легкий дым вился, улетал бесследно. Мне тоже захотелось закурить. Я очень давно не курила.
– Насмерть? – спросил, между затяжками.
– Нет. Жив.
– Мам, а давай чаю попьем? Я вскипячу, – сказал Иван тихо.
Мы пили чай, и я представляла, как этот пацаненок, подранок, с нами за столом сидит и пьет с нами чай. Радость обнимала меня. Я выстрелила в человека, а он остался жив. Впервые выстрелила – и не убила, он жив остался, жив. Чай был горький, как полынь. Рот обжигал. Иван улыбался мне.
ПЬЯНСТВО АЛЕНЫ
Ее дом. Кастрюли, сковородки. Вот ложка десертная, мельхиоровая, с вензелями – старинная, – из которой Алена ела в детстве; эту ложку Алене подарила бабушка Наталья, вместе с наперсточком, верхушка с дырочками у наперстка была оранжевая, сердоликовая. Наперсток Алена потеряла, а ложка сохранилась. И даже дожила… ну, договаривай: до старости твоей.
Она вздрогнула. Старость! Какая старость? Разве ее годы – это уже старость?
«Раньше в это время люди уже умирали», – равнодушно подумала она. Глаза скользили дальше, шире охватывая круг. Вот на шкафу – старый латунный самовар. Из него пили чай ее деды, а самовар – сапогом накачивали. Сапогом. Она усмехнулась. Давно минувшее время. Сейчас никто про него не помнит. И люди все те – в земле, и кости их давно проточили черви.
И ее время, в котором она живет и сражается за жизнь, и уже устала биться, устала, – тоже забудут. Кому нужно прошедшее время? Говорят – есть память. Кому нужна память, если тот, кто носит ее, тоже уходит под землю?
Повела глазами вбок. И вниз. Увидела. Под столом, рядом с корзиной, в которой они с Иваном хранили лук и картошку, – ртутный, грязно-серебряный выблеск. Бутылка.
Алена схватила бутылку за горло, как гуся. Подняла. Да, водка. Почти полбутылки. Иван пьет. Один? С друзьями? Неважно. Это его водка. Что смотришь на нее?
Она тяжело, со стуком поставила бутылку на стол. Поискала глазами. Не вставая с табурета, изогнувшись, ловко, как обезьяна, сняла с полки граненый стакан. «Из него Иван пьет». Понюхала стакан. Пахло водкой. Она улыбнулась.
И памяти не будет; ничего; ничего не будет.
Налила в стакан водки. Водку же закусывают, дура. Ты помнишь, как они там пили водку, твои чечнюки, чичи, твои наглые бородачи, у костра Руслана, там, в горах?!
Да они без закуски и пили, дурында.
А Иван? На кладбище своем научился. Как бы не втянулся. Это опасно.
…и памяти не будет, и воли, и разумения; ничего, ничего не будет.
Запить водой. Тяпнуть – и глотнуть воды. Пролетит как по маслу.
Алена плеснула в чашку воды, поставила рядом со стаканом.
– А-ле-на-Ле-си-на, – выговорила медленно, по слогам, презрительно и смачно, свое имя. – А буду – просто ком земли. Гнилой земли. На кладбище Ванькином.
Усмехнулась. Взяла стакан, в пальцах сжала. И – влила в глотку, сразу весь вылила, проглотила, как змею. Чашку с водой жадно схватила. Как это мужики говорят? Хорошо пошло.
В комнате пробили часы. Медный звон разнесся под потолком, погас.
Стакан поблескивал гранями, чудовищный кристалл.
С полки на Алену смотрел красным глазом подплывший гнильцой помидор.
Лицо этого ребенка. В расстрелянной ею машине.
Детский голос. Она выпила всего ничего. Полстакана.
– Мама… Мамочка… Мама, ты не убила меня!
Лучше не смотреть. Ты же слышишь.
Нет, и смотришь тоже.
