Любовью.
Я убийца, я многих убила, шептала я мужику беззвучно, а ты кто такой, чтобы так – на меня – деревянными очами – из тьмы – глядеть?..
…и я глядел на нее, на бедную, нищую духом женщину, что убила многих, что сама себя не знала, а уже научилась чужие жизни махом отнимать, – глядел на нее и проницал глазами ее, и душу ее обнажал, – и ее лицо постепенно становилось из деревянного – мягким, из жесткого – текучим, из ненавидящего…
…и я глядела на него, на мужика этого, на голого мужика в моей темнице, окровавленного всего, деревянного, недвижного, – в лицо ему глядела, глаза в глаза, и вместо его лица, с деревянными усами и с деревянной бородой, с улыбкой нежной, деревянной, отчаянной, я видела…
…я видела свое лицо, да, как в зеркале, свое, ну разве ж я лица своего не знала, вот подбородок упрямый, а вот родинка под глазом, а вот брови черные, широкие, как у персиянки, никогда щипчиками кокетливыми не щипанные, – да, это я, и глаза мои карие, и лоб как у быка, мать меня раньше все большелобым бычком дразнила, – и улыбка… моя! – вот я уже и улыбаюсь ему…
…вот я уже и улыбаюсь – себе…
…в зеркале этом проклятом…
…в зеркале этой темницы, тьмы…
…а где же мужик-то… куда сгинул…
…где…
Руку я протянула вперед. Рука встретила воздух. Не было никого.
Не было – и не будет.
Втянула воздух ноздрями. Деревом пахло в тюремном воздухе.
А может, срамной парашей в углу.
Закрыла глаза. На дне моих глаз он сидел. Призрачный, бестелесный. Белела на бедрах повязка. Коричнево-алая кровь на плечах и груди запеклась. Весь покрыт кровавыми письменами. А я их прочитать не смогла.
И по усам, бороде, как сотовый мед, светлые, соленые, сладкие слезы текли.
Над чем он плакал? Над собой? Надо мной?
Надо всеми?
Надо всеми, кто его не видел, не слышал, в лицо ему не глядел, как в свое… в тюрьме, в темнице вместе с ним не сидел, до полусмерти, до мяса и костей избитый…
Время сместилось. Подбежала к стене. Колотила в нее кулаками, ногами.
Кричала дико, громко, страшно, как зверь.
– Э-э-э-эй! Вы-ы-ы-ы! Здесь Бог мой бы-ы-ы-ыл! Вы в лицо Ему посмотрите! В глаза! И вы все поймете! И вы… вы прекратите эту войну-у-у-у! И все закончится! Все! Все-о-о-о-о!
Ответом беззвучно звенела мертвая, глухая тишина.
АЛЕНА ВИДИТ В ТЕМНИЦЕ РУСЛАНА
Я ногтями царапаю на стене портрет.
Женщины, что недавно принесла мне чудесную еду в ивовой корзине.
Я ногтями рисую ее красивое лицо, широко стоящие глаза.
На голове у нее я процарапываю царскую корону.
Известка сыплется из-под отросших звериных ногтей. Живот мой бугрится.
– Я помню, какая ты… Я тебя нарисую… Для тех, кто придет сюда… потом…
Из-под ногтей течет кровь. Мажет белую стену. Облизываю окровавленные пальцы, как сладкие виноградины. Кладу руку на живот.
– Жаль, что ты не видел ее… сынок… она очень красивая…
Надо мною наклоняется хищное лицо.
Золотая серьга стреляет в меня золотой пулей. Голос, я ненавижу его, кричит, вопит надо мной:
– Думаишь – эта игра?! Эта – правда! Прав-да, ты, слышишь?! Наша вэра! Наш Аллах, да величится имя Его! Наша правда! Наш мир! Да! Я всэгда гаварил эта! Сто, двэсти лет – и мир – наш! Дэнги, гаваришь?! Дэнги – да! ани тоже наше аружие! Как и базуки! Как пулеметы! Как – винтовки! и гранаты! и нажи, каторыми мы рэжим вам глотки! Патаму што вы пасягнули на наши горы! На наши сэмьи! На нашего Бога! И Аллах атамстит вам! Патаму што нэльзя паднимать руку на народ Бога!
Слышу свой хриплый, слабый шепот.
– Мы тоже народ Бога.
– Нэт вашего Бога! Нэт! Есть толька наш Бог! Аллах! И Мухаммад, Прарок Ево! И наши дэнги и наше аружие пабедят вашего Бога и ваш народ! Ваш народ нэ вэрит в вашего Бога! Если бы вэрил ваистину – у вас все бы па-другому была! Вы нэ верите в Бога! Нэ уважаете предкав сваих! Вы все гатовы за дэнги продацца, вы, а нэ мы! Нам нужны дэнги лишь для таго, штобы ваевать с вами! И – па-бе-дить вас! Русских са-бак!
– Я же тоже русская, – шепчу. Губы дрожат.
– Ты?! Ты тэперь нэ русская! Ты – мусульманка! И ты – мой снайпер! Ты мой салдат! И ты далжна выпалнять маи приказы! Ты!..
Голос еще что-то кричит. Золотая пуля серьги все летит в меня, не долетит, сердце мне все не прострелит.
