…прямо смотрел в глаза наемнику Руслана.
Автомат в руках наемника. Сразу понял, что будет.
Никакого страха не родилось. Странная, огромная радость. Наемник целился ему в грудь. Ренат видел: рука Фархада не дрожит.
– За что?
Пакистанец не ответил.
Из молчанья всплыл голос Руслана.
«Ты никогда не будешь с ней. Ты отнял ее у меня. Уйдешь прежде меня. Я так хочу. Никогда не увидишь ее».
Ренат крикнул. Не Фархаду – Руслану:
– Думаешь, убьешь меня? Не меня! Аллаха в себе!
Успел увидеть последний огонь.
И настала тьма; и все перестало быть.
ХАРАМ
Он погиб, отдавая последний приказ.
Аллах хранил его, и Руслан не уставал благодарить Его.
Аллах хранил его, когда федералы сравняли с землей его позиции. Ему удалось уйти и спасти своих солдат.
И он Аллаха благодарил.
Аллах хранил его каждую минуту и каждую секунду. Война – ежесекундная возможность погибнуть, а он был защищен Аллахом от смерти, он это чувствовал и знал.
Он никогда был набожным, истовым мусульманином.
Он стал им на войне.
И за это он был войне благодарен.
Где сейчас та девчонка, которую он вынянчил, как нянька, которую научил изумительно стрелять, которую любил, да, он только теперь это понял, любил больше жизни? И даже, может быть, больше Аллаха, да простит ему Аллах святотатство, но именно так оно и было. Где она теперь? Скорей всего, ее кости истлели в горах, в каменистой этой земле. Что ж, так должно быть. Она знала, куда идет: на войну. Война – печь, в нее надо все время бросать дрова, не то остынет. Он кинул ее живое, любимое тело в войну. А мог бы ведь жениться на ней, родить детей. От русской? Будь она хоть трижды мусульманка, о Аллах, на русской истинному нохчи жениться нельзя. Харам.
Он погиб, отдавая последний приказ, погиб в бою, и Аллах взял его на небо героем. Погиб как мужчина, не как собака, скулящая о пощаде, или свинья, ползающая в грязи; он махнул рукой, крикнул: «Огонь!» Очередь, метко выпущенная из федерального автомата, прошила его грудь и живот. Когда изнутри потекла горячая лава и зверем навалилась боль, он подумал: вот смерть, и она настоящая. Стал падать, а думал, что стоит, и последняя мысль обожгла: «Почему не падаю, я же умер».
«Я умер», – сказал сам себе, когда лежал на земле.
Его наемник, турок Фарух, сидел рядом с ним на корточках, совал ему в мертвый рот флягу со спиртом, бормотал: «Командир, глотни, давай!»
Горячая кровь спирта вытекала на белые камни.
Фарух расстегнул ему воротник гимнастерки: может, жив еще, да славится Аллах. Положил ладонь на сердце. Тишина. Увидел на груди кожаный мешочек на ремешке. Развязал: вдруг записка последняя? Может, матери передать, другу. Нет записки. Прядь темных волос. От срезанной пряди в лицо турка пахнуло забытым. Он поднес волосы к лицу. Закрыл глаза. У него, как у всех солдат, так давно не было женщины. Так давно.
СВОБОДА
Уже не в камере сидел. В лазарет положили. Валялся на койке. Смотрел в потолок. Думал: засудят, точно, пожизненное дадут. А жизни сколько осталось? Смешно.
Врач говорит: крепись. Врач натужно смеется: ты вот что, пацан, давай-ка не сдавайся. Сила еще есть? Или выдохся?
Нет, не выдохся, так же хитро улыбаюсь. Полно еще сил.
Щупает меня, крутит. Сестры приходят каждое утро за анализами. Кровь берут без перерыва, три, четыре раза в день. Всего искололи. Пальцы, вены. В вену иголкой не сразу попадут. Под кожей вздуваются синяки. Так с пятнистыми руками и лежу. В камуфляже.
Таблетками кормят. Уколы делают. Приносят такую штуку, сестры называют ее «система». Такой железный штырь, к нему прикручен пузырь с лекарством. Прозрачная трубка, на конце трубки – игла, в жилу ее всовывают. Лекарство медленно капает из пузыря – через трубку – прямо в кровь.
Глазами слежу, как в меня – из стекляшки – по капле – моя жизнь перетекает. Одна сестричка, смазливая, так и сказала: «Пока капаем – будешь жить».
Что значит «будешь жить»? Разве я могу перестать жить?
Думаю о матери. Приснился кошмарный сон – будто бы я ездил ее хоронить. Чего только ни привидится, если в тебя всякую дрянь литрами вливают. Валяюсь под кайфом. Мама, как отсюда выйду – сразу к тебе. Ты меня заждалась.
