Ринальд устремил пытливый взор на царя, но, увидев в его глазах одно лишь благоволение, отвечал с грустью:
— Знание человеческого сердца не обмануло тебя, Иоанн Лейденский. Я — разбитый сосуд. Я ощущаю в самом себе двойственность, и она грозит разрушением души. Я связан клятвой, но не могу дать сам себе отчета, правому ли делу я поклялся служить. В городе все приняло такой оборот, что я сомневаюсь в том, во что прежде горячо верил. Я охотно спросил бы твоего совета, но и тебя захватил поток событий и смут. Говорю с тобой откровенно, потому что уважаю тебя: твои последние поступки заставили меня болеть душой. Скажи, Ян, что сделал ты с народом, который тебе доверился? Христианин, исповедующий чистое учение, владеющий всеми дарами пророка, что делаешь ты, и как не боишься подпасть под власть Сатаны? Напомню тебе лишь три вещи. Твое высокомерие и роскошь со времени твоего возвышения, затем многоженство, отвратительный пример которого ты даешь, не смущаясь, всему народу, наконец, коварное покушение подосланной тобою Гиллы… Куда ведут такие дела, если не к погибели? Сердись на меня, но выслушай правду. Возненавидь меня, но отступи, ради себя, ради народа, ради доброго дела!..
Ринальд замолчал, глубоко взволнованный. Царь не только не дал воли своему гневу, но, тяжело вздохнув, ответил со смиренным видом:
— Дух еще не покинул меня, а он — мой возлюбленный; Сатана не имеет никакой власти надо мной. Не время открывать тебе причины, заставившие меня действовать так, а не иначе. Когда-нибудь я сумею это сделать и восторжествую над всеми сомнениями. А пока довольно тебе знать, что я страдаю сам неизмеримо в мучительной борьбе; я с трудом ношу железное иго, которое возложил на меня Небесный Отец, желая испытать мои силы. Что же касается многоженства, я мог бы сослаться на патриархов; но в основе того, что тебя так ужасает, лежат еще более глубокие, мировые задачи; и закон этот создан не моим желанием, а решением старшин. Блеск и роскошь я только перед тобой готов защищать, и всего одним словом, которое приблизит меня в то же время к источнику моих страданий.
Да, несчастен тот, на кого возложен венец земной власти! Змеи зависти ползают под золотыми подошвами помазанного. О, если б я был только апостолом! В низменном прахе я нашел бы свое счастье. Правда, я избран Отцом Небесным, и Он повелел мне стать апостолом народа против бурных врагов Его; но среди этих неблагодарных людей нет ни одного, кто не считал бы себя столько же достойным царства, как смиренный Ян Лейденский, призванный на то пророками. Что я говорю достойными! Да они считают себя гораздо способнее и достойнее меня, ибо «народ мой безумен и не верит мне». Вот почему необходимо, чтобы между земной властью и стоящими ниже по духу существовала целая бездна: против грубой силы, которая дерзко забирается на ослепительный, но незавидный пир власти, единственным мягким противодействием является роскошь, богоподобный блеск, показывающий черни господина ее в недоступном сиянии.
Царь приумолк, наблюдая и стараясь угадать, могут ли его объяснения убедить студента. Ринальд спокойно и внимательно слушал. Бокельсон продолжал с тяжелым вздохом и со слезами на глазах:
— Если голос мой походит на жалобный стон на реках вавилонских, то прости, сын мой возлюбленный; поверь, что и Ян Лейденский находится в печальном плену, и что бури пустыни грозят свалить его с ног. Но больнее всего для меня твой упрек в коварном покушении на жизнь епископа при помощи Гиллы. Многое на земле кажется чистой правдой, а на деле оказывается беспощадной ложью. Слишком часто должен отвечать царь за то или другое действие, хотя он их не совершал.
Царь зарыдал и, протягивая потрясенному Ринальду свои длинные белые руки, продолжал:
— Представь себе, что эти руки изранены оковами, что на лоб мой из-под тернового венца стекают капли крови. Тебе лишь доверяюсь я: меня связала чернь, я измучен своими же прислужниками. Я молю еженощно об освобождении; но Небо до сих пор не вняло моим мольбам; испытание не прекращается. Упрямство Книппердоллинга, который не прочь захватить скипетр в свои руки, заносчивость прежних патрициев и кровожадный фанатизм казначея и всех советников, страсть старшин к убийствам и казням, — все это заглушило мой голос, когда я поднял его в защиту епископа. Да, я был его защитником, когда решили убить его, как Олоферна. И я принужден уступать со стоном этим изуверам, так как время еще не наступило, когда я один одержу победу над моими врагами и врагами тысячелетнего царства… Наконец, добрый Ринальд, я не бессмертен. Что станется с Сионом, с христианской республикой, если я умру от ножа убийцы прежде, чем все будет окончено?
