Доносившееся из юрты заунывное пение Саадома дополнилось монотонным дребезжанием туго натянутой воловьей жилы, а ноздри Равия начал щекотать удушливый, чуть сладковатый запах. Он знал, что это значило — в стоявшую на священной каменной плите Тенгри-хана жаровню с раскалёнными углями шаман сыпал щепотками растёртые в мелкий порошок корни и листья только ему известных трав, которые при сгорании и распространяли этот дурманящий голову запах. Вместе с ним через ноздри в голову Саадома проникали духи добра и зла, вытесняли из неё все мысли, полностью отрешая его от настоящего, после чего, откликаясь на обращения-мольбы шамана, являли ему по воле Тенгри-хана будущее интересующего Саадома человека или народа.
Точно так поступали все известные Равию прорицатели-язычники, различаясь между собой лишь тем, каким образом в их головы вселялись приоткрывающие будущее духи добра и зла. К волхвам-русам посланцы богов чаще всего являлись из водных струй священных источников в густых дубравах или укромных уголках глубоких оврагов, жрецов, обитающих в горах, языческих народов духи-вестники будущего обычно посещали в небольших пещерах со струящейся из расщелин водой или наползавшим из них туманом.
Но откуда бы духи ни возникли — из леса, воды, камня, их роднили две вещи: они были неразлучны с сопровождавшим их своеобразным запахом и отличались поразительным свободолюбием. Заключённые прежде внутри водных струй или зажатые в горной тверди, духи добра и зла, оказавшись на просторе широкой лесной поляны или большой пещеры, тут же уносились стремглав в манящую их даль, начисто забывая о пославших их богах и ждущих видений жрецах, волхвах, шаманах. Вот почему все прорицатели будущего общались с богами на крошечных, замкнутых со всех сторон пространствах, а там где они отсутствовали, их приходилось создавать самим, строя рядом со священным источником или предметами избушки или собирая юрты.
Дребезжание натянутой воловьей жилы становилось всё тише и вскоре стихло вовсе, а на смену ему пришёл рокот бубна. Быстрота ударов в него нарастала, и Равия знал, что так будет продолжаться до тех пор, покуда она не сравняется с частотой биения сердца человеческого плода в материнской утробе[148]. И под этот ритм священного бубна шаман с помощью находящихся в нём духов будто снова возвращался в своё прошлое, когда пребывал в женской утробе, обретая чувство нерасторжимого единства с землёй и небом, водой и воздушной стихией, как некогда человеческим зародышем ощущал свою неразрывную связь с вынашивавшей его матерью. Став равноправной частицей огромного мира, шаман приобретал возможность общаться и с душами давно покинувших землю предков, и возвращаться к давно минувшим событиям, и обращать пытливый взор в грядущие времена.
Частота ударов в бубен стала постоянной. Равия осторожно потянул закрывавший вход в юрту полог в сторону, заглянув одним глазом в образовавшуюся узкую щель. Посреди юрты на священном камне Тенгри-хана стояла на низком треножнике жаровня с тлеющими углями, от которой волнами расплывались в стороны облачка голубоватого пахучего тумана.
Саадом, скрестив ноги, сидел перед жаровней и стучал в бубен двумя человеческими берцовыми костями. Его морщинистое, по-бабьи безусое и безбородое лицо было сосредоточено, глаза полностью прикрыты набухшими веками, длинные спутанные волосы отброшены за плечи. Наклонившись туловищем к жаровне, шаман жадно втягивал в ноздри распространяющийся от неё дух догоравшего дурманящего порошка, его тонкие бесцветные губы едва слышно нечто шептали.
На полпути между Саадомом и входом в юрту виднелась долговязая фигура в длинном стёганом халате и тюбетейке с кисточкой — это был принадлежавший Равию раб-хорезмиец, родившийся язычником, затем веривший в Христа и Аллаха, ныне идолопоклонник и чернокнижник. Он являлся вернейшим и незаменимым помощником своего господина во всех делах, о которых не следовало знать никому, кроме их двоих. Сегодня, не желая подвергать собственное здоровье опасности, Равия велел рабу быть посредником между собой и Саадомом.
