— Со мной прибыла тысяча воинов, без личной охраны и сопровождения их останется восемь сотен.
— А что ответишь на подобный вопрос ты, главный воевода? — обратился Свенельд к Латипу, внимательно слушавшему его разговор с Цаголом.
— Я располагаю семью сотнями всадников.
— У моего войска длинная и изнурительная дорога, а дружинники устали после морского перехода и обременены сотнями раненых и обозом. Поэтому им весьма кстати пришлась бы помощь в несении дозорной службы и охране обоза с ранеными. Если ваши пятнадцать сотен воинов сопроводят моё войско до границ Тмутаракани, ваш долг в сто тысяч золотых диргемов будет забыт. Что скажете на моё предложение, князь и главный воевода?
— Ты хочешь нанять на кратковременную службу наших воинов? Мудрое решение, — заметил Цагол. — Полторы тысячи отборных всадников станут отличным дополнением к четырём тысячам твоих дружинников, они вместе будут как ушат холодной воды для многих отчаянных голов в долинах рек Кумы и Кубани. Такая услуга должна очень дорого стоить.
— Дорого, — согласился Свенельд, — однако намного меньше тех денег, что предложил я. Если боитесь продешевить, я беру свои слова обратно и готов получить от вас долг диргемами. Правда, в этом случае моему войску придётся совершать поход медленнее и быть готовым каждый миг отразить возможное нападение. Но разве русичи и викинги в первом походе или прежде не встречались с ворогом в горах и лесах? Просто наше возвращение домой затянется на более длительный срок и потребует лишних сил. Зато это позволит мне сохранить сто тысяч золотых диргемов, а это целое богатство. Когда я могу получить свой долг, князь и главный воевода? — поинтересовался Свенельд.
Латип бросил мимолётный взгляд на Цагола, в волнении облизал губы, решительно произнёс:
— Русский воевода, мои храбрые воины готовы сопровождать твоё войско до Тмутаракани. С этой минуты они в твоём распоряжении, и единственный их воевода — ты.
— Я присоединяюсь к словам воеводы, — сказал Цагол.
— Тогда велите своим сотникам прибыть к моему шатру. Я намерен выступить в поход завтра утром, и им надлежит подготовить к нему своих воинов...
Вечером Свенельд прощался с атаманом Глебом.
— Завтра мы расстаёмся, атаман, и только Небу ведомо, встретимся ли ещё когда-нибудь, — говорил воевода. — До похода я совершенно не знал тебя, однако вместе проведённое в Арране время сблизило меня с тобой настолько, что ты стал для меня самым близким в войске человеком... а может, и не только в войске, — неожиданно для себя признался он. — Поверишь, если я скажу, что у меня никогда не было в жизни настоящих друзей? Были люди, которым был нужен я, были те, в ком нуждался я, но чтобы к кому-либо прикипела душа, чтобы я испытывал потребность просто встретиться и поговорить с кем-то — таких не было ни разу. Ты — единственный, в чьём слове я уверен, как в своём, с кем мне интересно побеседовать за кувшином вина, к чьему совету я прислушивался, не ища в нём подвоха либо задней мысли. Отчего так случилось — понять не могу. Может, это сможешь объяснить ты? Ведь и ты проводил со мной времени гораздо больше, нежели того требовали наши общие дела. Думаю, ты встречался со мной не реже, чем со своим лучшим другом воеводой Микулой. Я прав или нет?
— Прав, воевода. Я тоже привязался к тебе и считаю таким же товарищем, как Микулу.
— Но мы с ним совершенно разные люди. Что сблизило тебя с нами, если я и Микула, хотя знакомы много лет, никогда не дружили?
— Именно то, что вы не одинаковы, — с улыбкой ответил Глеб. — Микула — честный, никогда не кривящий душой, верный своему слову, готовый умереть за Русь и своих богов. Я с детства мечтал быть таким, однако не стал до сих пор. Зато жизнь сделала меня таким, как тебя, воевода. Каким — мы знаем оба без лишних слов. Поэтому в Микуле я словно вижу себя таким, каким хотел стать, а имея дело с тобой, вижу себя таким, каким есть на самом деле без всяческих прикрас. Как ни приятно возвращаться к светлым мечтам далёкой юности, однако не мешает почаще и смотреть на себя в зеркало. Ты — моё зеркало, воевода, а мы обычно любим своих двойников.
