— Значит, предлагаешь мне серебро, а себе оставляешь золото? — спросил Эрик. — Это несправедливо. Я с викингами готов защищать Шегристан до подхода к нему Эль-мерзебана или Хусейна, если все двенадцать бочонков станут моими.
— Я говорил, что один из бочонков с золотом не мой, а атамана Глеба. Как твой старый друг, я готов пойти тебе навстречу, но распоряжаться чужим бочонком не могу.
— А разве атаману безразлично, покинут или нет Шегристан мои викинги? Разве не зависит от этого его благополучие и жизнь?
— Не зависит нисколько, и твоё пребывание в крепости или уход из неё Глеба не волнуют. У него в Арране столько друзей среди разбойников, что он возвратится к себе в Хазарию независимо от того, кто будет хозяином Бердаа, — мы, Мохаммед, Хусейн. К тому же ссориться с ним нам не с руки: его лазутчики постоянно извещают меня обо всём, что творится во всём Арране и лагере Али.
— Тебе придётся выбрать из нас двоих кого-то одного — меня или Глеба, — угрюмо заявил Эрик. — Но прежде я напомню кое-какие твои слова. Я согласен, что Али нам не страшен и не в состоянии препятствовать уходу из Шегристана ни моим викингам, ни твоим русам. Но прорваться из Куры в Хвалынское море поодиночке не смогу ни я, ни ты. Отдельным ладьям и драккарам это удастся, но в море они станут добычей морских разбойников либо кораблей халифа. А разве мы знаем, что поджидает нас на землях аланов и лазгов? Надеюсь, ты извещён, что некоторые из них поговаривали, что было бы неплохо проделать с нами то, что хазарский каган в прошлом походе? Вот и решай, кто тебе нужней: атаман с полусотней разбойников-казаков или я с почти двумя тысячами викингов.
Свенельд тяжело вздохнул, обречённо махнул рукой.
— Чего не сделаешь ради старой дружбы? Считай, что все бочонки твои. А с Глебом я постараюсь договориться, возместив ему стоимость золота в бочонке другой добычей.
Лицо Эрика просияло.
— Главный воевода, я и викинги остаёмся в Шегристане до твоего приказа. Если ты услышишь, что кто-то из ярлов или викингов собирается уйти из крепости самовольно, скажи об этом мне, и я велю отрубить изменнику голову.
— Хорошо, ярл. Что ты намерен делать со своими бочонками? Заберёшь их к себе?
Эрик хитро улыбнулся.
— Зачем? Я поступлю как ты, главный воевода. Викингам незачем знать об этом золоте и серебре, поэтому пусть оно по-прежнему находится в подземелье под охраной твоих верных дружинников. Но стражу обоих выходов из подземелья будут нести уже мои викинги.
— Пусть будет так. И немедля приступай к наведению порядка среди викингов и ярлов...
Из подземелья Свенельд отправился не к себе, а в каморку к Глебу. Разговор с Эриком произвёл на него гнетущее впечатление. Неужто этого человека он считал когда-то своим другом и даже надеялся на его помощь, когда в недалёком прошлом собирался вступить с Ольгой в противоборство за стол великих киевских князей? Да Эрик продал бы его тогда точно так, как собирался проделать это сейчас. Однако причина плохого настроения заключалась, пожалуй, не в ярле, истинную цену которому Свенельд знал и раньше, а в нём самом, точнее, в предчувствии того сложного положения, в котором ему суждено оказаться после возвращения из похода.
Кем он будет для великой княгини, которая после рождения Святослава прибрала к рукам мужа и по существу стала править от его имени Русью? Как прежде, врагом, которому, вопреки её желанию, удалось уцелеть на Кавказе и которого необходимо поскорее отослать ещё куда-нибудь, где ему может повезти меньше? Как убедить Ольгу, что он уже не тот высокомерный и властолюбивый воевода, любимец князя Олега, считавший себя ничем не хуже её мужа Игоря, а смирившийся с крахом своих несбыточных надежд человек, довольный достигнутым в жизни положением и не желавший больше рисковать? Таких женщин, как Ольга, убеждают не словами, а поступками. Но какой поступок может доказать ей, что Свенельд, отрешившись от прежних заблуждений, ныне безоговорочно признал её право быть правительницей Руси и готов честно служить ей, не помышляя о кознях и злых умыслах?
