— Вы видели убитого?
— Нет, я был с центральной группой… мне сказал кто-то, я уж и не помню, кто… — торопливо продолжал подполковник. — Да, возможно, это ошибка… Ведь в такой сутолоке, в таком аду можно было перепутать, — глядя на бледно-землистое лицо Булаковича, произнес он. — Да вот, сейчас узнаем… Доктор, доктор, — позвал он штаб-лекаря, суетившегося возле раненых.
— Чем могу служить? — подходя к ним и обтирая окровавленные руки, спросил лекарь.
— Не знаете ли точно, как дело с капитаном Небольсиным? Он ранен был утром на пути в Гимры…
— Это из штаба? — задумавшись, спросил врач.
— Да, — сказал Стенбок.
— Убит, — категорическим тоном сказал лекарь. — Сам не видел, был с апшеронцами, по левой тропке сюда шли, но слышал от ординар-лекаря Эриванского полка… убит, — еще раз проговорил он.
— Я видел, когда его несли в тыл, — вмешался в разговор молодой зауряд-лекарь. — Осматривал его вместе с штаб-лекарем господином Шульцем. Огромная рваная рана в грудь, был без сознания. Такие тяжелые ранения не оставляют никакой надежды, — качая головой, закончил он.
— Царство ему небесное… прекрасный был человек, добрый товарищ. Я понимаю вас, Алексей Сергеевич. И мне тяжело, уверяю вас, очень, очень горестно, но что сделаешь… война, проклятый газават… и кто знает, что ожидает нас самих здесь, — участливо сказал Стенбок. — Пойдемте к штабу, вон уже и генерал показался.
— Я… сейчас… чуточку позже… позвольте мне остаться одному… потом свидимся… — с трудом произнес Булакович и опустился на камень.
— Посидите, отгорюйтесь, дорогой мой, а потом присоединяйтесь к штабу, — мягко сказал подполковник.
Солнце уходило за горы, становилось холодней, а Булакович все сидел на камне, не обращая внимания на то, что площадь почти опустела. Солдаты разошлись по уцелевшим саклям, вокруг аула выставили караулы, пешие дозоры ушли далеко за Гимры.
Уже тянуло солдатскими щами, запахом выпекаемого хлеба. Это провиантская часть отряда занялась на окраине аула своим обычным делом.
— Один… никого, — поднимая голову, тихо сказал прапорщик. — Ни-кого… Умерли мать… Кази-мулла… Небольсин…
Он посмотрел по сторонам: мимо шли солдаты, человека четыре, казак вел расседланную лошадь; голоса, русская речь, отдаленные выстрелы врывались в тишину…
— Один… — отрешенно повторил Булакович и, не поднимаясь, вытянув из кобуры пистолет, выстрелил себе в сердце.
Солдаты, уже поворачивавшие с площади к улочке, оглянулись.
— Кто-то стрелял? — озираясь вокруг, сказал один.
— Убили нашего! — закричал другой, и все четверо побежали к медленно сползавшему с камня Булаковичу.
— Кто позволил себе эту мерзость?.. Дикарство!.. — закричал Вельяминов. — Сейчас же снять с шеста голову, выяснить, кто сделал…
Казаки и драгуны кинулись к Аслан-Гирею и вырвали из его рук шест с насаженной на острие головой имама.
— Приложить голову к телу. Перенести убитого в саклю, приставить караул, чтоб не украли и не издевались над убитым его недруги, — брезгливо сказал Вельяминов.
Драгуны, приложив к туловищу Кази-муллы отрубленную голову, унесли тело.
— Мерзость!!! — еще раз повторил Вельяминов и сел писать донесение барону Розену.
Над хребтами акушинских гор отсвечивало закатное солнце, алмазными россыпями светились снежные вершины.
Изредка с гор набегал ветер и относил запах дыма и паленого мяса на площадь. Западная часть Гимр горела, то окутываясь дымными хвостами, то полыхая рыжим пламенем.
— Перейдемте подальше, — морщась от весьма ощутимого запаха горелого мяса, сказал генерал, и все перешли на другую сторону площади.
Вельяминов сел на камень и, взяв гусиное перо, обмакнул его в чернильницу, подставленную адъютантом.
«Лжеимам не существует. Кази-мулла погиб…» — написал он, затем зачеркнул первое слово и написал поверх: «Великий имам не существует, он погиб…»
Так начал Вельяминов свое донесение барону.
Закончив, прочел, оглядел все еще пылавшую часть Гимр и отослал донесение.
Вдали кое-где еще раздавались выстрелы, на утесах и скалах мелькали солдаты.
Из аула гнали пленных, пять, может быть, шесть десятков стариков, женщин, детей.
— Победа, конец газавату! Поздравляю с замирением Кавказа! — подходя к Вельяминову, произнес Клюге, усталый, задымленный, со сбитой набок эполетой.
