При отступлении он отбился от своего отряда, в страшный буран сбился с дороги, увяз в снегу по пояс, от каких-то выстрелов бежал к лесу, наконец, без сил упал и больше ничего не помнит. Очнулся уже только от острой боли в руке здесь, в избушке.
Ребята упросили заведующую оставить его до весны в приюте, — не объест их, а жалко его; в крайнем случае, пусть ребятам дают поменьше порции. Тайдан поддержал ребят, и солдат остался.
Катерина Астафьевна в город побаивалась ехать, да и нужды особой не было: запас продуктов еще был.
Никаких красных в деревне не появлялось, и жизнь вошла в обычную колею.
Ребята крайне были разочарованы таким оборотом дела; ждали-ждали красных, что-то должно было произойти, — либо лучше, либо хуже, — а тут ничего.
Точно буран, что пронесся в ту ночь: нашумел, напугал, надул сугробы снега и исчез.
Особенно были недовольны Гошка и Колька с Сенькой.
У последних исчезла надежда весной убежать из приюта и вместе с черным уйти куда-нибудь путешествовать.
Но вдруг деревня заволновалась, мужики стали собираться кучками, бабы забегали из дома в дом с озабоченными лицами.
Староста объявил приказ, полученный из города от большевиков, чтобы население немедленно сдало все вещи и воинские принадлежности, захваченные при отступлении белых. Кто не сдаст, тем грозит наказание вплоть до расстрела, а все имущество таких лиц будет отобрано в казну.
— Эх, ребята, говорил я, что с вами греха наживешь, вот тебе и нажил, — горевал Тайдан. — Найдут у нас — откуда? как попало? Вот-те и под расстрел... А кого? — не вас, конечно, — вы еще ребята глупые, заведующая больна, — стало быть, Тайдана, больше некого.
— Тайданушка, мы отнесем, ничего тебе не будет, все до капли отнесем, — уверяли ребята.
На другой день ребята отнесли старосте котелок с патронами и старый картуз с красным кантом, а все остальное — десятка полтора новых котелков, две сабли, старый револьвер, несколько коробок патронов — оставили у себя и спрятали на чердаке мастерской, в мусоре... Жалко было им расставаться с этим добром: летом все это будет нужно. Котелки — и на рыбалку, и по ягоды, и уху на берегу сварить; из сабель — ножей наделают, а пули на грузила к удочкам, — одним словом, ничего не пропадет, все очень нужно.
Солдат тоже забеспокоился: как же он? Если его найдут, — не помилуют. Эх, только бы до весны, а там на пароходе до Богородского — живо!
Долго совещались ребята с Тайданом и солдатом и решили, что днем солдат из избушки выходить не будет, чтобы деревенские не проболтались, а когда будет обыск — его спрячут в подполье, за картошку.
Через день страх прошел: с обыском никто не приехал, в деревне все успокоились; в приюте жизнь пошла по-старому.
Ребята были очень довольны, что так ловко схитрили с котелками и прочим.
Потянулись опять нескончаемо длинные дни. В мастерской у мальчиков, за корзинами, — опять брань и угрозы мастера; у девочек — наверху, за починкой белья, за чисткой картошки, — ежедневное брюзжание Катерины Астафьевны, Степаниды.
Всем было вновь тоскливо, скучно. Хотелось убежать куда-нибудь на волю.
Однажды во время обеда в столовую вошли две молодые женщины, одетые по-городскому, похожие на учительниц.
Поздоровались, посидели, пока ребята обедали, обед попробовали... Пошли наверх, долго разговаривали с заведующей; потом собрали ребят, затворили двери и выспрашивали их, как им живется, хорошо ли кормят, не обижают ли?
— Слышали что про красных? — спросили они.
— Слышали, — ответили ребята.
— Что же вы слышали?
Ребята не знали, что сказать... Если сказать, что про них в деревне говорят, то, может быть, им этого и нужно: сейчас цап- царап.
— Ну, что же вы слышали? — повторили они.
— Народ они, говорят, режут, а ребят на вилы, — вдруг выпалила Манька-Ворона, как звали ее ребята за крикливый грубый голос.
Ребята так и похолодели: что-то будет?
Учительницы рассмеялись.
— Кто же, по-вашему, красные-то: люди или нет?
Опять молчание, а Манька, желая выручить ребят, в точности передала деревенские суждения:
— Ну, люди! Говорят, эфиопы какие-то...
— А что такое эфиопы? — спросила, улыбаясь, одна из учительниц.
