— Бежим! — говорит Бун. — Чего тащимся!
Мы побежали. Из-под досок грязь во все стороны разбрызгивается. Мчимся без остановок, и никто не мешает — никто навстречу на узких мостках не попадается. Суббота. Строители не работают, а будущие новоселы, наверно, не все такие нетерпеливые, как отец Риммы Груздевой.
Чем ближе к домам, тем грязнее. Потом сплошная вода пошла. Когда насыпь для железной дороги строили, отсюда землю брали. А теперь тут пруды. Строители их поприжали — засыпать начали. Вода и разлилась повсюду. Море! Из-под досок фонтанчики выпрыгивают.
— Петергоф, — говорю, — настоящий!
— Ну и сравненьица у тебя! — ворчит Бун.
— А чем плохие? В Петергофе грибок есть. Зайдешь под шляпку, а со всех сторон вода струйками. Там сверху, а тут снизу — вот и вся разница!
— Не выкручивайся! Мастер художественного слова!
Я хохочу. Меня в тот день хоть мясорубкой называй!
Добежали до первых домов и под дождь вдобавок попали. Он хлынул сразу, без всякого предупреждения. Мы и тучу не успели заметить. Хотя, конечно, в тот день мы и не могли заметить никаких туч, будь они даже из черной туши. Хлещет дождь по лицу — теплый, крупный и веселый.
— Что? — спрашиваю у Буна. — Не Петергоф разве? Тебе сверху воды не хватало? Пожалуйста!
— Ты дом давай ищи! — говорит он и языком капли с губ слизывает.
А дом тут как тут. Стоит у железной дороги, и на его скуле большущая цифра семнадцать выведена. Он уже под крышей, только подходы к нему затрудненные: такие полосы препятствий, на каких даже солдат не обучают. Сунулись мы с одной стороны — не пройти. Вода вплотную к стене подступила. Мы — с другой. А там — грязь. Стою на мостках на правой ноге, а левой почву зондирую. Ботинок почти весь в грязь ушел, а до твердой породы так и не добрался.
— Правей! Правей идите! — крикнул кто-то из дома.
Приняли мы вправо. Видим: от мостков тропинка начинается. Цирковая тропинка. Лежит в грязи обрезок доски. Через два метра камень брошен. Еще через два — ящик. Потом — лист железа. И так до самого дома, до средней лестницы, куда нам как раз и нужно.
Делать нечего. Стали мы с Буном мокрыми козлами с одной твердой точки на другую перепрыгивать. А дождь все хлещет.
— Как, — спрашиваю, — обратно выбираться будем? Посылка-то большая!
— А вот так! — отвечает Бун. — Смотри!
Я обернулся. Он штаны до колен засучил, с ящика в грязь спустился, утонул в жиже выше щиколоток и прямиком к дому пошлепал.
— Что так, — говорит, — что не так, разницы особой не вижу!
— А деньги, — спрашиваю, — есть?.. И в «Невских зорях» бесплатно не чистят.
Он не ответил. А я взял и тоже штаны вверх поддернул. Догадался: идти по грязи безопаснее — одни ноги запачкаешь. А прыгать будешь — поскользнешься и весь в грязь угодишь!
Доплыли мы до средней лестницы с козырьком, ноги под водосточную трубу подставили. Вода — как из брандспойта. Мигом всю грязь вымыла. Осадили мы мокрые брюки, пиджаки друг другу ладонями огладили — лишнюю воду выдавили.
— Двинулись! — говорю и открываю дверь. — Третий этаж.
На лестнице сумрачно, влажно и тепло, как в парнике. Дошли до первой площадки. Квартиры еще без дверей. Четыре темных провала.
И оттуда, из этой темноты полез на нас какой-то кошмар…
Я увидел обезьяньи морды.
Про Буна не знаю, а я сначала струхнул. Сердце в горле застукало. Проглотил его на место, в поручни вцепился и говорю:
— Сегодня не первое апреля и не карнавал новогодний! Снимайте маски! Кто тут Римма? Которая?
Обезьяны молчат. Их картонные лица лаком в полутьме поблескивают. И начинают они из дверных проемов к нам приближаться, как обезьяньи привидения.
Я предупреждаю их:
— Бить буду!
Бун пониже стоял — на ступеньке. Взял он меня за руку. Сказал:
— Нужно уходить, Тур! Это еще та посылочка!
Сказал спокойно, но тем самым голосом, который у него в критические моменты появляется. Даже я такого голоса слушаюсь, потому что Бун не часто его применяет.
— Отступай! — говорю. — А я пятиться буду, чтобы эти шутники сверху не набросились.
А обезьяны молчат и за нами по лестнице спускаются.
Я побыстрей стал пятиться и спиной уперся в спину Буна.
— Прибавь, — говорю, — шагу!
