— И откуда, — спрашиваю, — все это берется?
— Что? — не понял Бун.
— А все! Телефоны, пальто у Сысоевой, маски…
— Пятна! — отвечает Бун с усмешкой.
Нам про эти пятна капитализма Галина Аркадьевна все уши прожужжала, но мы до конца так и не поняли, как они сохранились до наших дней.
Ведь этим обезьянам не больше лет, чем нам с Буном. По росту видно. И мы, и они про капитализм из одних и тех же книг знаем. И от границы с капитализмом мы на одном расстоянии живем. Так почему же они в пятнах, а мы нет?
Взять наш класс. Честное слово, все у нас нормальные какие-то. Бывают, конечно, и у нас мелкие срывы. Но чтоб трубки воровать, чтоб бить кого-то, — никому и в голову не придет!.. Эх! Наших бы всех сюда, в этот дом! Кончилось бы обезьянье царство! Только ведь не придут! Откуда им знать про нашу беду?
И так мне почему-то обидно стало, хоть плачь!
— Слушай, Бун! Сколько мы всякой пустячины за свою жизнь делали!
Он меня понял. Думал, наверно, про то же самое.
— Хватает! — говорит. — Баночки-бумажки собирали?.. Только ты, Тур, про это со злости вспомнил. А злиться не на кого!
— Не со злости, а от обиды! Там баночки и бумажки, а тут обезьяны по земле ходят!
— На себя и обижайся… Надо было не только сбором макулатуры заниматься, — ответил Бун. — Помнишь, нам майор сказал: «Вам самим разбираться в делах своего поколения».
В это время на пол что-то упало, сырое и вязкое. Шлепнулось, как большущий недожаренный блин. И зашумела вода. Она хлынула из незаделанного подвального окошка. Размыла землю и обрушилась вниз водопадом.
Бросились мы к окну. Оно маленькое — будто для кошек сделано. До него рукой дотянуться можно. Но заткнуть его нечем. В подвале пусто.
Первое, про что я подумал, — это ботинки. Вода разольется по полу, и будем мы танцевать в луже. Глупее не выдумаешь!
А Бун — тот самое главное уловил.
— Ты понял? — спрашивает.
— Понял! — говорю. — Ванночка нам предстоит прохладная для закалки организма.
Бун вздохнул прерывисто и произнес:
— Ванночка…
Он не договорил. Он этим словом, как ширмой, отгородил что-то от меня.
— Чего темнишь? — спрашиваю.
— Нет, — говорит. — Темнить нечего. Просто я в этом году еще ни разу не купался.
И опять не слова, а ширма. Что же он прячет за ней?.. И вдруг вспомнились мне и разлившиеся пруды у железной дороги, и фонтанчики из-под досок, и дождь. Море воды! И понял я Буна. Затопит наш подвал как дважды два! Затопит до самого окошка!
Я бы испугался, если б не рассердился. А рассердился я на Буна. Какой великодушный нашелся! Сам мучается, а меня щадит!
— Ладно! — говорю, будто и сам давно все понял. — Я не девчонка. И даже не княжна Тараканова!
— Нет, не Тараканова! — согласился Бун. — У нее кровать была высокая.
— Зато здесь крыс нет, а на картине их полно. И нас двое, а она одна тонула!
Так мы переговаривались, лишь бы болтать что-нибудь, лишь бы не думать о воде. Но как о ней не думать, если она ревет на весь подвал. Холодная, мерзкая, мокрая…
— Мне, — говорю, — с детства хотелось Ниагару увидеть, а теперь ни капельки не хочется. И в Петергоф на фонтаны я ни за что не поеду больше. Хоть бесплатно вези — не поеду!
Бун не поддержал этот культурно-просветительный разговор. Спросил серьезно:
— Ты жалеешь, Тур?
— Чего?
— Что затронул эту компаху?
— Ничуть! — отвечаю храбро. — Еще дед мне приказывал: в стороне не стоять!
— Значит, ничего не жалеешь?
— Жалею, что тебя сюда затащил.
— А еще?
— Еще поход жалко, если сорвется… Ну и двадцать пятое число жалко, если не состоится…
— А еще?
— Чего пристал? Все жалко! Всех жалко!
Бун помолчал. Потом сказал:
— Мне еще Катюшу жалко, если больше не увидимся… И деда твоего я тоже вспомнил. Жалко, что обидел его тогда. Помнишь, он про долг любил толковать, а мы на дыбки вставали. Что за долг? А ну-ка, проверим, долг ли это?
Вода уже до щиколоток дошла. Мне не до проверок было.
— К чему, — спрашиваю, — ты это вспомнил?
— К тому, — говорит, — что с этого все и начинается. Нету долга — есть свобода! Полная! Стопроцентная! Обезьяны пошли чай пить, а мы тонем. Да здравствует обезьянья свобода!
Слышу: голос у Буна на пределе. Сорваться может. Надо его подбодрить.
